Были деревья, вещие братья

Слабый, снедаемый сомнениями хозяин снова зарывался лицом в шубу: нет, не под силу ему хутор!

Жизнь разом показалась такой безнадежной.

И снова накатилась бочка, только кости затрещали.

Худое время рождало неотвязные пьянящие мечты. Чего не хватало в жизни, то со всей силой и блеском восполняла мечта.

И на Яака нашло наваждение.

Когда по округе прошел слух о том, как Хинд, бросившись на колени, просил на суде, Христом-богом заклинал, чтоб его не делали хозяином, он от удивления просто онемел. Где это слыхано, чтобы отказывались от хутора?

У него возникла идея. Самая дерзкая и грандиозная за всю его жизнь.

Ежели Хинд не хочет, даже боится быть хозяином, то почему бы не стать им Яаку Эли? Пусть у него нет состояния и скотины, пусть он должен пять рублей. Разве не выходили, бывало, и раньше в хозяева бедные батраки? Не далее как в прошлом году вместо спившегося хозяина Коннуского хутора поставили простого батрака.

И эта мысль переросла в наваждение, радужные фантазии вихрем закрутились в голове, заставили батрака ночью ворочаться на койке, днем, за работой, рассеянно смотреть по сторонам. Если бы он был хозяином, если бы он сам…

Однажды вечером, когда Паабу позвала его в хлев помочь перетащить теленка в закут, он обронил как будто невзначай:

— Наш хозяин вознамерился все бросить и податься в теплые края. Давеча на суде сказывал.

— Ах так,— чуть слышно промолвила Паабу.

— Тебя он с собой не возьмет, и не надейся. Там, куда

он собрался, и без тебя баб хватает, там один мужик может жен иметь, сколько пожелает.

Вылизанный матерью теленок изо всех сил пытался подняться на свои тоненькие, с белыми копытцами ножки и не мог, знай заваливался на бок.

— Славный бычок, только силенок маловато,— засмеялась девушка, кивнув на теленка.

Батрак угрюмо молчал.

Той же ночью Мооритс видел сон.

Волк гнался за Хиндом, а тот, тяжело дыша, мчался по косогору на болото, оказавшееся вдруг озером. Хозяин бросился от волка в воду и поплыл, а вода была мутная. Мооритс и Паабу кинулись за ним, странно, что они совсем не боялись волка, все звали и кричали: «Вылазь, вылазь из воды!» Волк исчез из глаз, Хинд же, отфыркиваясь, проговорил: «Вода теплая, я побуду еще».

И тут же исчез под водой, Мооритс нырнул за хозяном.

Однако на болоте вместо полой воды оказался глубокий снег.

Однажды, когда Паабу снова врачевала его спину, Хинд спросил:

— Ты что же, не хочешь домой, в Пюхасте?

— Кто меня там ждет?.. А ты никак прогнать меня хочешь?

— Может, отец тебя ждет… или мать, откуда я знаю…— смущенно произнес хозяин.

— У них куча детей на шее, не знают, как их-то прокормить.

— Значит, в Паленой Горе останешься?

— Разве я не осталась уже?

— Я это к тому, что на следующей неделе юрьев день,— продолжал Хинд задумчиво, — ты досталась Паленой Горе после Юхана, мы никогда не спрашивали, хочешь ли ты тут остаться. Что ты сама-то думаешь?

— Я же сказала, что меня никто не ждет,— ответила Паабу неторопливо и немного погодя с тревогой в голосе добавила: — А вот ты, слыхать, говорил на суде, будто хочешь хутор бросить.

Хинд долго молчал и наконец ответил со вздохом:

— Вроде говорил… А теперь вот не знаю…

Что ему было сказать? Чего он хотел от ключницы?

А когда он повернул голову, чтобы взглянуть на Паабу, девушки уж и след простыл, ушла в камору.

В груди у Хинда вспыхнула искра надежды. А что, если… И он, тихо радуясь, полез на колосники — думать.

А в каморе все стучал и стучал ткацкий стан.

Теперь он как-то особенно отдавался у Хинда в душе. Будто стук каблука, пробивающего лед.

Когда же наконец этот лед души тронется?

Он с тоской глядел в закоптелый потолок.

БУНТ

С юрьева дня на хуторе помимо Яака стали работать Ааду Кригуль с женой из Алатаре и девица по имени Элл, которую Хинд выговорил себе на лето, правда, с небольшими сомнениями, потому что ходили слухи, будто бы она нечиста на руку. Хинд не верил всяким деревенским сплетням: уж так повелось, что чем беднее человек, тем дурнее о нем слава.

Все, за что бы он теперь ни брался, приобретало в его глазах особенное значение. Может, даже чересчур. Это страшило и радовало одновременно. Страшила боязнь, что не справится. Радовали весна и искра надежды. И откуда она только взялась?

Между тем настало время весенних работ. Из Германии, невиданное дело, в мызу привезли новые плуги. В них и запрягли барщинников. Изголодавшиеся лошаденки еле ноги переставляли.

Яак отбыл на пахоте один день, вернулся вечером с мызы домой и, не проронив ни звука, завалился на койку.

Утром он не вставал, как его ни будил хозяин.

Хинда заело. Он сдернул с батрака овчинную шубу и заорал

— Пора на работу идти!

Яак и ухом не повел, знай сопел дальше.

— Может, он захворал,— предположила Паабу.— Вчера даже к еде не притронулся.

— Притворство одно, а не болезнь, — процедил Хинд сквозь зубы и приподнял койку, чтобы стряхнуть Яака с постели.

Батрак уцепился за край.

— Дай поспать,— прорычал он.

— Ах, поспать! А кто на работу пойдет?!

— Сам пойдешь! — и Яак повернулся к нему спиной.

В глазах хозяина вспыхнула ярость. Он схватил батрака и попытался поднять его силой. Но Яак, поглядывая из-под

приспущенных ресниц, расслабился, и тяжелое тело выскользнуло у Хинда из рук.

Хозяин бился с ним долгое время. Но, так ничего и не добившись, оставил батрака в покое.

И, стиснув зубы, сам отправился с лошадьми на мызу.

Какой же он хозяин, если трудовое воинство его не слушается! Суд присудил Яаку выплатить пять рублей за Лаук, Хинд в знак примирения сшил батраку шубу. Ведь у Яака гоже жизнь не легкая, из года в год одно и то же.

Но то, что он выкинул сегодня, просто бунт.

И что самое страшное, батрак превосходил его силой, это было ясно уже тогда, на масленицу, когда Паабу уехала в церковь и они с Яаком остались вдвоем.

Может, все же надо было отказать Яаку в юрьев день? Но ведь работники на дороге не валяются. До сих пор Яак исправно выполнял все заданные ему работы, хотя хорошим работником его не назовешь.