Были деревья, вещие братья

— Зачем?

— Может, тогда ты обретешь покой и перестанешь ходить домой. А то я не вынесу.

Внизу долго молчали. Хинд забеспокоился, уж не рассердился ли на него батюшка. Под конец до его уха долетел задумчивый шелест, словно это вздыхала земля.

— Я никуда не хожу, это другой человек тебя мучит. Я ни на кого зла не держу, на меня, сынок, не греши. Я ходил по кругу от лютеранской веры к православной, от православной к древней эстонской вере, теперь я дома, эту горенку у меня никто не отнимет.

Наступила тишина.

Хинд собрался было встать, как внизу послышалось какое-то странное перханье, словно там тихонько смеялись.

— Он тебя что, тоже по голове бил?

Сын не сразу понял, о ком идет речь, а когда сообразил, ответил угрюмо:

— Не бил, только угрожал.

— Он давно начал меня терзать, и я подумал, что из-за веры, пошел веру менять, да только он еще свирепее стал. Об этом я никому не сказывал: однажды он стукнул меня по голове моим же молотом, так что череп зазвенел. Хотел прогнать меня с хутора. Не знаю, что у него было на уме…

Больше Мангу не сказал ни слова.

ИГРА

Суровая весна сменялась мягким летом.

Зеленели склоны холма, на молодой траве тучнела скотина, сшибались лбами белые ягнята, лес, когда Мооритс гикал на пастбище, звенел ему в ответ.

Забродили соки и в людях, несмотря на все их мучения и лишения.

Накануне троицы, под вечер, когда амбар и камора пахли березовыми листьями, когда даже воздух был цвета березовой листвы, Элл сидела на примостках амбара и взбивала деревянной ложкой масло.

Хозяин тесал ручки сохи на чурбаке возле кучи хвороста.

— Хочешь сметаны? — спросила Элл.

— Не хочу,— сдержанно ответил Хинд.

— Ну так я сама тебе в рот положу, небось захочешь. И у тебя, я думаю, губа не дура.

И Элл поднялась с примостков, подошла к хозяину.

Хинд отвернул голову в сторону, упрямо продолжая тесать дальше.

— Не балуй,— остерег он.

— До чего же ты злой, Хинд, голубчик! И чего ты такой злой?

Хозяин молчал.

— Ну не хочешь сметаны, тогда я тебя поцелую! — смеялась Элл.

— Не вздумай,—ответил Хинд и покраснел до корней полос.

Однако Элл и не подумала остановиться, отнесла миску со Сметаной на примостки, снова подбежала к хозяину, обхватила его за шею и влепила смачный поцелуй.

Парень вырвался из ее рук. В голове зашумела кровь. В одной руке он держал топор, в другой заготовку. С ним приключилась довольно странная вещь — его первый раз в жизни поцеловали.

— Ну как, сладко было? — потешалась Элл.— Может, хочешь еще, одного-то поцелуя мало.

— Не хочу, оставь меня в покое.

— Не оставлю. При таком поведении быть тебе холостяком.

Это было уж слишком.

— Не твоя забота,— отрезал он.

— Нет, моя,— засмеялась девушка, облизывая ложку.— Пу что за хутор, чистая молельня, сплошные монахи кругом,

остается только в черное всех вырядить. Тяжко смотреть, как заботы мужика одолевают.— Она покрутила несколько раз ложкой в миске, весело посмотрела на хозяина и томно прошептала: — Мог бы вечером к своей работнице заглянуть, поговорить о том о сем…

— О чем поговорить? — пробурчал хозяин.

— О работе! — наконец не выдержала Элл, сверкнув глазами.— О работе на нашем хуторе! Коли по-другому до тебя не доходит!

На склоне, обращенном к хутору Мыра, были расстелены на молодой траве четыре точи, чтобы их омыло росою, обдуло ветром, выбелило солнцем. Так делалось каждый год. Только этой зимой пряла и ткала Паабу.

Однажды утром к ключнице прибежал Мооритс с несчастным лицом.

— Я сбегал посмотреть… Вчера было на выгоне четыре точи, а сегодня три… Одна куда-то подевалась!

Паабу не на шутку испугалась:

— На росе не осталось следов?

— Не-ет.

Отправились к Хинду докладывать о пропаже.

Хозяин и ключница пошли на выгон. Так и есть, одна точа пропала. Озадаченные, стояли они на росистой траве. Солнце выглядывало из-за холмов, на полотно падала тень риги и Паленой Горы, солнце достигает выгона лишь около полудня. Хинд прислушался: внизу, в куртине, посвистывал зяблик. I Он посмотрел на Паабу. Карие глаза, смуглое лицо, зубы как у мышки. Мировой столп. Хинд словно впервые ее увидел. У ключницы было сейчас лицо ребенка, потерявшего любимую игрушку. Хозяин отвел взгляд и улыбнулся.

— Точу украли еще вчера, до росы,— произнес он, указывая на остальные куска.

— А вдруг они все растащат? — всполошилась Паабу.

Хинд ничего не ответил.

Ключница пошла хлопотать по хозяйству.

Хозяин постоял немного в задумчивости.

А вечером, когда барщинники вернулись с мызы и уселись за стол, он строго спросил у Яака:

— Отвечай, это ты точу спрятал?

— Какую точу? — удивился Яак.

— Ту, что со склона пропала,— пояснила Паабу.

— Это я пошутил… Две точи вместе сложил, думал, пусть поищут,— натянуто рассмеялся Яак.

— Ах, пошутил,— недовольно вставила ключница.— Я ткала всю зиму напролет, а тут приходит Мооритс и говорит: точа пропала! Ох и перепугалась же я!

Батрак опустил глаза и промолчал. Он спрятал полотно, чтобы разыграть Паабу, посмотреть, какое у нее будет лицо, когда она пропажу обнаружит, и какое, когда она неожиданно найдет точу. Но теперь игра испорчена. Он должен был сам сказать об этом Паабу.

После ужина отправились на выгон посмотреть, правду ли сказал Яак. Батрак поплелся следом за ними.

Мооритс подошел к полотну, присел и посмотрел.

— Ну что, есть? — спросил батрак, испугавшись, вдруг она и вправду пропала.

— Есть,— ответил хозяин.— Иди теперь спать, выспись как следует перед завтрашним днем.

Яак, позевывая, пошел прочь, за ним потянулись Мооритс и Элл.

Хинд вытащил точу из-под гнетов. Паабу наклонилась, чтобы помочь, ладная, пахнущая молоком. У нее были проворные пальцы. Раз — и концы полотна оказались у нее в руках, расстелили его рядом с остальными. При этом их пальцы на мгновенье соприкоснулись. Они вздрогнули и отпрянули друг от друга.