Были древних русичей

– Да-а… – Юноша опять почесал затылок и хитро улыбнулся. – Вышла б, что ли, на полянку, а то заговариваю и не вижу с кем.

Мавка вышла из ельника, села неподалеку от юноши, положив одежду посередине между ним и собой. Двумя руками она, нимало не смущаясь, перекинула волосы назад, открыв красивое детское личико, острые груди, плоский живот и пушистый треугольник в низу его. То, что юноша стыдливо отвел взгляд, она поняла по-своему:

– Некрасивая, не нравлюсь тебе?

– Красивая, – еле выдавил он.

– Почему же отворачиваешься?

– Голая ведь, прикрылась бы, – он подтолкнул свою рубашку к ней.

– Зачем? – не поняла она. – Тебе неприятно смотреть на мое тело?

– Приятно, – потупив глаза, ответил он.

– Ну и смотри на здоровье! – Она пересела ближе. – Ты тоже красивый. Мне нравится любоваться тобой, когда купаешься:. – Она дотронулась до его плеча, испуганно отдернула руку. – Какой ты горячий!

– Разве?! – удивился юноша.

– Ну да! – Она взяла его руку и положила на свою.

– Это потому, что ты холодная, – сказал он, все еще отводя глаза.

– Так погрей меня, – попросила она и прижалась к его плечу.

Юноша отпрянул и, сглаживая грубость, произнес:

– Ты не очень холодная.

Мавка тихо засмеялась, пересела вплотную к нему и дотронулась кончиком указательного пальца до висевшего на юношеской груди темно-коричневого деревянного крестика.

– Подари это мне.

– Нельзя, – сказал юноша. – Мне его при крещении надели. Вот крестишься, и у тебя… – Он запнулся.

– Я и хочу, чтоб ты меня крестил.

– Это поп делает, я не умею.

– А как умеешь, – предложила она и добавила с мольбой: – Что тебе – жалко?!

– Да нет, только силы такое крещение иметь не будет.

– А вдруг будет? – предположила мавка. – Попробуй, а?

– Ну, хорошо, – согласился юноша.

Торопливо пробормотав «Отче наш», он осенил ее троекратно крестным знамением, снял с себя гайтан с крестиком и надел на мавкину шею. Она задержала руки юноши на своих плечах, прошептала:

– Теперь я крещеная, и ты можешь взять меня в жены, прямо сейчас.

– Но ведь венчаются в церкви, – нерешительно возразил он, однако руки не убрал.

– Венчаются там, где влюбляются, – сказала мавка и поцеловала его.

Она лежала с открытыми глазами, смотрела на темное небо, на котором появились звезды, тусклые, еле различимые, и казалось, что они интересуют ее больше, чем торопливые ласки юноши, но вот ресницы ее затрепетали от боли, зрачки расширились и медленно сузились, а на губах появилась слабая улыбка. Рукой она принялась поглаживать юношу, стараясь попадать в такт его движениям, а когда он напрягся и застонал, мавка тоже застонала и зажмурилась, потому что внутри нее разорвалось что-то очень горячее и растеклось по всему телу. Ей стало так жарко, будто окунулась в кипяток, и так же медленно, как остывает кипяток в теплую погоду, покидал ее этот жар и уносил с собой ее силы. Открыв глаза, увидела, что небо посветлело, а звездочки исчезли, и вспомнила, что пора возвращаться в озеро. Она попробовала выбраться из-под юноши, тяжелого и холодного, не смогла и жалобно попросила:

– Встань, мне тяжело… Слышишь?

Он ничего не ответил и не пошевелился.

Собрав остатки сил, она все-таки выползла из-под юноши, встала на колени. Настороженно, будто дотрагивалась до чужого тела, провела рукой по своему лицу, шее, удивляясь, что они теплые, задержалась на левой груди, уловив толчки внутри.

– Живая… – засмеявшись, произнесла она. – Слышишь, я живая! – крикнула она и шлепнула юношу по плечу, твердому и холодному.

Не дождавшись от него ни звука, перевернула юношу на спину. На нее глянули переполненные белками глаза. Мавка вскрикнула от ужаса и закрыла лицо руками, а затем упала головой на грудь юноши и зарыдала. Длинные зеленые волосы разметались по его телу, обнажив девичью спину с бледно-розовой кожей.

Ржание лошади, донесшееся от озера, заставило ее оторваться от юноши. Какое-то время она повсхлипывала, размазывая слезы по порозовевшим щекам, потом закрыла юноше глаза, поцеловала в губы.

– Мы будем вместе: где ты – там и я! – поклялась она и побежала к озеру.

На краю обрыва она остановилась, схватилась двумя руками за гайтан и, тихо всхлипнув, кинулась в омут. Разбежались круги, заставив пошуршать камыши, и на поверхность всплыли венок с измятыми кувшинками и деревянный крестик с порванным гайтаном.

Скоморох

Древний княжеский терем, обнесенный валом с высоким тыном, стоял на краю похожего на бараний череп холма и нависал над дорогой и окраиной села, в которое она вела, и от строгого, гнетущего величия потемневших стен веяло силой, грозной и справедливой, но при более внимательном взгляде – не то из-за напоминающих клыки бревен тына, не то из-за узких бойниц и особенно окон, словно второпях прорубленных в уже построенном здании, не то из-за ярко-зеленых пятен мха на крыше, – возникало ощущение, что видишь обманку, снаружи крепкую, а внутри гнилую или червивую.

– Гнездо змеиное, – изрек приговор скоморох – бодрый старик невысокого роста с гибким, юношеским телом и с редкими рыжеватыми усам и бородой, одетый в вылинявшие рубаху и порты, сшитые из разноцветных лоскутов, и островерхую суконную шапку, почти новую.

– Почему, деда? – спросил мальчик лет десяти, конопатый, замурзанный и с давно не стриженными волосами, тоже рыжеватыми, но пока густыми. Догнав деда, он пошел медленнее, подволакивая, будто скользил по льду, босые ноги, по щиколотку утопающие в мягкой теплой серой пыли. – Почему? – повторил он вопрос и оглянулся на терем.

– Бог его знает, – ответил скоморох, поправляя на плечах лямки торбы, латаной-перелатаной, точно перешитой из сопревшей старой рубахи хозяина. – Иной раз видишь не умом, а сердцем, а оно близорукое, корень плохо зрит. Пойдем быстрее: народ разойдется с базара, ничего не заработаем.

Село было не из бедных, но какое-то неухоженное, словно хозяева знали, что скоро покинут дворы, подадутся искать счастья в другие места. Однако сонные и будто безликие люди, похожие на осенних мух, бродили по улицам с такой ленью и безразличием, что трудно было поверить, что решатся на такой отчаянный поступок, скорее забьются в щели и как-нибудь переждут плохие времена. Собаки и те, заметив чужих людей, не бросились на них с лаем, а затрусили, поджав хвосты, к погосту на краю села.

На базарной площади, где народу собралось много, было не то, чтобы тихо, но и обычной, громкой и веселой многоголосицы не слышалось, даже скотина и птица, выставленные на продажу, особо не гомонили. На паперти большой, ухоженной церкви сидел всего один нищий, видимо, слепоглухонемой, потому что не пошевелился, когда сердобольная женщина торопливо, будто боялась, что кто-нибудь заметит, кинула монету в шапку, да промахнулась, и копейка со звоном упала у ног убогого.

Так бы и осталась лежать монета на ступеньке, если бы скоморох не поднял ее и не положил в шапку. Калека закивал благодарно головой, запрыгали длинные волосы, обнажив обрезанные уши и уставившиеся прямо перед собой пустые глазницы. Уверенно и безошибочно, будто видел дарителя, перекрестил нищий скомороха и что-то промычал, широко разевая безъязыкий рот и обнажая почерневшие, голые десны, только кутние зубы сохранились.