Было записано

Снова встретились через три дня. Поручик был мрачнее тучи. Мартынов тоже не лучился довольством. Присели у небольшого костерка в яме — соблюдали маскировку. Его разожгли не для обогрева, а чтобы теплого поесть. Обменялись впечатлениями.

— Не было большого сопротивления. Мужчины большей частью ушли на север к Ахверды-Магоме, — рассказывал Николай.

— Грязная выпала работа на нашу долю, — вздохнул Лермонтов, почесав заросшее бакенбардами лицо.

— Я, чтоб отвлечься, стихи об этом набросал. Послушаешь?

— Валяй!

Ротмистр стал декламировать:

На них ходили мы облавой:

Сперва оцепим весь аул,

А там, меж делом и забавой,

Изрубим ночью караул.

Когда ж проснутся сибариты,

Подпустим красных петухов;

Трещат столетние ракиты,

И дым до самых облаков;

На смерть тогда идут сражаться,

Пощады нет… Изнемогли,

Приходят женщины сдаваться,

Мужчины, смотришь — все легли…

Лермонтов поморщился от литературного высера приятеля. «Забава», «красные петухи»… Боже, о чем он только думает? Неужели находит удовольствие от созерцания мерзости? Там, где недалекий Мартыш видел торжество русского оружия, поэт наблюдал удивительную философию жизни Востока, которую хотелось раскусить, постичь и пропустить через себя. Подумать только, «сибариты»! Как можно подобным словом припечатать людей, борющихся за выживание и плюющих на смерть?! Никто! Никто, даже он сам, наказавший себе поразить всех своей храбростью, не кидается грудью на штыки и картечь!

— Сибариты? — повторил вслух. — Ты, как обычно, не точен в образах.

— Куда уж мне с тобой сравняться?

— Мне не пишется нынче. Голова в походе отказывается работать. Ты — как знаешь, а я спать.

Поручик завернулся в короткую бурку и улегся на землю. Засопел.

Холодало.

Вася подошел. Уселся рядом. Скинул свою бурку и накрыл ее свернувшегося калачиком командира.

— Возьми, Безбашенный, мою на время, погрейся, — протянул Васе теплую накидку Петр Султанов, заметив, как боевой товарищ растирает себя, чтобы окончательно не околеть.

Член отряда, он был из дважды разжалованных в солдаты. Такой же сорвиголова, как Дорохов, и столь же безалаберный в мирное время. С унтер-офицером Девяткиным он был накоротке, признав его выдающиеся навыки и спокойный рассудительный нрав.

Вася без споров накинул чужую бурку.

— Спит? — кивнул на Лермонтова Петр.

— Спит. Умаялся. Душой умаялся, — уточнил Вася.

— Да уж, — согласился с ним Султанов. — Смотреть, как мы ножами караулы режем да баб с детишками без крова оставляем — это зрелище не для слабонервных.

— Никак не хочет Его Благородие понять, что мы не гусарский отряд. Другие у нас задачи. Тут, в горах, не с шашкой наголо потребно скакать, а делать то, на что другие не годны. Без заповедей! Это он еще не видел, как я пленных допрашиваю…

— И что думаешь будет дальше? Есть у меня ощущение, что мы потеряем командира.

— Убьют? — забеспокоился Вася.

— Сам уйдет. Не его это — нами командовать. Таким отрядом.

— Спасибо, братец, за бурку. Погрейся теперь сам, — сказал Вася, возвращая накидку.

Так они и провели ночь, меняясь буркой по очереди.

… Пока летучие отряды уничтожали последние запасы продовольствия в предгорьях, Граббе рассылал отдельные пехотные колонны по уцелевшим равнинным аулам до Самашки. Ахверды-Магома пользовался каждой рощей, любым перелеском, чтобы задержать безжалостных урусов и нанести им максимальный урон. Особенно жаркое дело случилось 4-го ноября у реки Ассу, где в лесной трущобе скрывались семьи надтеречных чеченцев. Горцы, знавшие все лесные тропинки, окружили 3-й батальон кабардинцев. Натиск двухтысячной партии был настолько стремителен, что люди Лабынцова остановились. Не решаясь сдвинуться с мест, кабардинцы час за часом отбивались штыками от бросавшихся на них с шашками и кинжалами врагов. Крики «ура», выстрелы и гиканье слились в единый гул. Граббе услышал этот характерный шум с другого берега Сунжи. Послал на помощь батальон куринцев с двумя орудиями. Люди Фрейтага, «не утруждая себя бродом», бросились в воду, спеша на выручку товарищей. Только тогда кабардинцы начали отступление. Вырвались. Потери составили более полутора сотен убитыми и ранеными. Погиб, в частности, прикомандированный к полку барон Штакельберг[3].

Летучий отряд прибыл в главный лагерь к исходу сражения. Лермонтов отправился к Граббе отчитываться о походе. Потупив глаза, признался:

— Генерал Галафеев оказался прав: не сладить мне с беззаветной командой.

Генерал-адъютант не стал его уговаривать.

— Нет у меня офицера вам на замену. Придется отряд расформировать после прибытия в Грозную[4]. Пойду вам навстречу. Князь Голицын очень высоко отзывался о вашем мужестве, о том, как вы первым бросались на вражеские завалы. Будет ходатайствовать о награждении вас золотым оружием за храбрость.

Лермонтов облегченно вздохнул. Роль карателя его не устраивала. Категорически.

Граббе его задерживать не стал. Генерал-адъютант торопился. Его ждало важнейшее совещание во Владикавказе с военными министром и всем руководством ОКК. Возможно, судьбоносное. Слишком далеко зашло противостояние между Головиным, Раевским и самим Граббе. Лебедь, рак и щука — такое сравнение уже вовсю гуляло в верхах и среди военной и гражданской администрации. Впрочем, за себя генерал не волновался. Он явится в Владикавказ как победитель. Распишет в подробностях успехи похода по Малой Чечне. Выставит себя единственным спасителем от Шамиля. Тем, кто один лишь знает, как все устроить. Не «митрополиту» Головину и неудачнику Раевскому с ним сражаться. Удачным вышло назначение Галафеева: на его фоне Граббе выглядел непобедимым генералом, не знавшим поражений.

[1] Идиотскую версию — результат литературной мистификации от кн. П. П. Вяземского, что Лермонтов провел 10 дней в конце октября с мадам Оммер де Гелль в Крыму, — даже не станем комментировать. Самолетов тогда не было. Верхом только от Ставрополя до Темир-Хан-Шуры (ныне Буйнакс) — 6–7 дней. Здоровья тем, кто пишет, будто поэт доскакал до ЮБК, провел там энное время и вернулся обратно в Грозную — и все за 9–10 дней.

[2] Реальный, никем не объясненный факт. Было то наказанием Галафеева или какие-то иные причины побудили Граббе сделать столь странное распоряжение — неизвестно. Сведения путанные даже в журнале боевых действий. То ли Галафеев одной сотней командовал, то ли несколькими, в число которых вошла беззаветная команда. В любом случае, не уровень для генерал-лейтенанта.

[3] Приводим этот малозначительный факт, чтобы проиллюстрировать мысль: походы в Чечню не были увеселительной и легкой прогулкой. То, что Лермонтов отпросился в Чеченский отряд, часто ставилось ему в вину. Мол, не захотел ехать в черноморские гарнизоны; пользуясь семейными связями, отправился туда, где было полегче. Ничего подобного: Левое крыло ОКК с 1839 г. — не пансионат с вечерними танцами. Смертность среди офицеров там была существенно выше, чем на Правом фланге. По крайней мере, после гибели четырех фортов в первой половине 1840 г., куда Лермонтов при всем своем желании не мог попасть.