Было записано

— А какая разница?

— Какая? — хотел Вася ответить по-простому, что «один еб…т, а другой дразнится», да сдержался. — А та, что, если пуля из этого пистолета хоть краем вас зацепит — все разворотит. Такую дыру проделает, что, считай, форточку в человека поставили!

— Нет, Вася! Без сомнений, ты сегодня — главный поставщик занимательных слов и образов! Определенно, вечером прославлю тебя в нашем круге. Твоя «мандула» и «форточка в человеке» войдут в историю!

«Да, до вечера еще дожить надо, Михаил Юрьевич», — чертыхнулся Вася про себя.

— И ты тоже перестань волноваться. Говорю же: выстрелим в воздух оба. Лучше посмотри туда.

Лермонтов указал на вершину горы, к которой они подъезжали. Посмотреть было на что. Громадная, тяжелая, чернее черного туча быстро надвигалась на неё.

— Ливанёт, мама не горюй! — покачал головой Вася.

— Знаешь, что бы написали в таком случае охочие до банальных сравнений?

— Что?

— Ну, те, кто поспокойнее, написали бы примерно так, — Лермонтов даже чуть поднял руку, изображая этого «спокойного» — «казалось, что сама природа призывала всех одуматься и отменить это безумство!»

— А кто погорячее?

— Кто погорячее? — Лермонтов прищурился. — Ну, они напишут, что «Казалось, что сама природа уже начала оплакивать великого поэта!» Пассаж в духе Марлинского.

Тут же взглянул на Васю, ожидая его реакции. Вася, вздохнув, покачал головой.

— Типун? — улыбнулся Лермонтов.

— Да побольше! Чтобы рта не могли раскрыть! — пожелал Вася.

— Ладно! — добродушно кивнул поэт. — Хотя, согласись, выглядит, действительно и впечатляюще, и страшно? Может, действительно, это знак? Нет? Тебе не страшно?

— Терпимо.

Васе было не до банальных сравнений. И бурю эту знаком он не считал. Если бы Вася принимал всерьез погоду или атмосферное давление, то вряд ли высунул бы нос из дома и начал шастать по глухим лесам, убивая людей.

Лермонтов, между тем не отводил глаз от этой тучи. Вдруг улыбнулся.

— Ветер по морю гуляет

И кораблик подгоняет;

Он бежит себе в волнах

На раздутых парусах.

Вася удивился. Посмотрел на поэта. Тот, как и ранним утром, сейчас смотрел куда-то вдаль, думал о чем-то своем.

— Не правда ли, гениальные строчки?

Вася не ответил, поскольку понимал, что Лермонтов и не ждет ответа.

— Знаешь, все говорят о гениальности Александра Сергеевича и приводят, как доводы, его другие стихи, Онегина. А для меня с самого начала вот эти четыре строчки все и определили. Я был ребенком, когда в первый раз их услышал. И, до сих пор не могу объяснить, что со мной тогда произошло. Я застыл от восхищения. Потом сердце застучало так часто, а голова так закружилась, что, казалось, еще мгновение и я потеряю сознание от восторга. Потом пришел в себя. И уже твердо знал, что Александр Сергеевич — гений. Чтобы так писать, как будто ты и не пишешь, не сочиняешь вовсе, а просто разговариваешь стихами. Что там разговариваешь? Дышишь. Я, может и немало написал, а вот такого так и не сподобился. Очень хотел всегда вот так просто написать. Никогда не забуду тот день!

— Да, понятно! — Вася ответил по инерции.

— В тот день, Вася, ночью я проснулся от того, что услышал шепот в своей голове. В тот день я стал поэтом. Вот из-за этих четырех простых, детских строчек. Как думаешь, получится и мне написать так же?

— Конечно.

Лермонтов кивнул с улыбкой. Потом вернулся в действительность.

— Подъезжаем.

Лошади быстро преодолели небольшой подъем. Еще один поворот, и открылась небольшая поляна у подножия горы Машук. Перкальская скала, дорога к Николаевской колонии[1].

Вася быстро огляделся. Васильчиков и Глебов стояли чуть в стороне. У края поляны, лицом к Васе стоял Мартынов, не сходя с дороги, возле него спиной — Столыпин, Трубецкой и кто-то третий, кого Вася еще не мог разглядеть. Когда разглядел, оглянулся на Лермонтова.

— И Руфин Иванович здесь?

— Ну, строго говоря, не полагается ему тут быть. Да и тебе, кстати. Не комильфо. Но он же друг. И ты. Подумали, что можем поступиться правилами. Тем более, что дуэль шутейная. Кстати, Дорохов это оружие и предложил. Которое ты «мандулой» обозвал! — Лермонтов опять рассмеялся.

— Миша! — Дорохов, заметив Лермонтова, уже шел к нему.

Радостная улыбка сошла с его лица, когда он заметил Васю. Дорохов поморщился.

— Вася! Ты как здесь?

— Он со мной, Руфин, — ответил за Васю Лермонтов. — Готово?

— Да, все обговорили!

— Хорошо! — сказал Лермонтов, спрыгивая с лошади. — Как будем стреляться?

[1] Согласно последним исследованиям обелиск под Пятигорском установлен неправильно, не на месте гибели поэта. Дуэль произошла примерно в 800 метрах от этой точки.

Глава 14

Вася. Пятигорск, 15–17 июля 1841 года.

Дорохов не успел открыть рта, как над ними раздались долгие и громкие грозовые раскаты. Все трое от неожиданности сначала вздрогнули, потом по инерции подняли головы к небу. Тут же полил дождь. Все также по инерции вытерли лица от первых попавших на них капель.

— Руфин, давай поторопимся. А то скоро нам будет впору не стреляться, а Ноев ковчег строить! — улыбнулся Лермонтов.

— Да, да! — Дорохов не отреагировал на шутку, был взволнован. — Барьер на 10-ти шагах. И еще по десять в каждую сторону…

Вася, услышав про расстояние, тут же вспылил про себя и начал материться.

«Они точно свихнулись! Десять шагов?! Десять?! Вы совсем ох…ли? Так вы просто предложите им подойти друг к другу и приставить пистолеты ко лбам. Тогда точно не промахнутся!»

— Стрелять можете до трех раз, — продолжал между тем Дорохов. — Осечка считается выстрелом. После первого промаха есть право вызвать выстрелившего к барьеру. Стрелять на счёт «два-три»[1].

«Значит, это так выглядит „шутейная“ дуэль?! — у Васи уже играли желваки. — Десять шагов и три –три, мать вашу! — выстрела?! Вы хотите, чтобы точно кто-то тут остался лежать или быстрее вернуться к ящику с шампанским? Ничего не понимаю!»

— Хорошо, — легко согласился Лермонтов.

— Пойду за пистолетами. — кивнул Дорохов.

— Руфин Иванович, — Вася быстро запрятал эмоции поглубже, и теперь выглядел привычным недотепой. — Дозвольте, я заряжу их. А то под таким дождем… А я смогу.

— Да, согласен! Тебе будет сподручнее! — Дорохов пошел за пистолетами.

— Что такое: «стрелять на счёт два-три»? — спросил Вася у Лермонтова шепотом.

— А, это! Это просто. Стрелять можно после счёта «два», и нельзя стрелять после счёта «три». И так, пока не будет сделано три оговоренных выстрела.