Было записано

«Вот же…!»

Вася выругался, будучи уверенным, что Лермонтов сейчас где-нибудь со своими дружками пьянствует. Другое в голову не приходило. Чертыхаясь, вскочил, бросился к двери, распахнул её и застыл.

Лермонтов сидел на ступенях дома у порога. Его белая рубашка сейчас в этот предрассветный час почему-то напомнила Васе единственный фонарь на короткой улице в дачном поселке под Урюпинском, где у семьи Васи была обычная дача в шесть соток. Фонарь этот на столб установил дока-сосед. Сам и включал по наступлению темноты. Сам и выключал, едва наступал рассвет. И в рассветный час свет этого фонаря всегда казался Васе каким-то потерянным и ненужным.

Лермонтов оглянулся на шум. Улыбнулся.

— Не спится?

— Михаил Юрьевич, вы издеваетесь? — Вася никак не мог успокоиться.

— И не думал. Что ты так всполошился?

— Как что?! Как что?! Вам выспаться нужно! Кто ж сонный и уставший на такое дело идет? Вам силы нужны будут.

— Вася! — Лермонтов чуть повысил голос. — Дуэль местного значения будет вечером. Ты это знаешь. Так что — еще успею.

Васе нечем было парировать. Несколько раз вздохнул глубоко, успокаивая дыхание. Потом, не спрашивая разрешения, присел рядом с поэтом.

Лермонтов, казалось, не обращал на Васю никакого внимания. Смотрел куда-то вдаль. Думал о чем-то своем.

— А, потом, тебе не кажется, — вдруг с улыбкой начал говорить, — что это глупо?

— Что глупо?

— Глупо спать в возможно последнюю ночь на земле.

— Ох, Михаил Юрьевич! — Вася покачал головой.

— Что?

— Может, конечно, не мед из ваших уст льется. Но и не всегда — яд.

— А что же еще?

— Так не знаю, как и определить. Если мягко, то — глупость.

— А если не мягко? — Лермонтов улыбался.

— А если не мягко, то — типун вам на язык!

Лермонтов рассмеялся.

— Ты считаешь, что это хорошее желание? И, значит, должно исполниться?

— В данном случае, без обид — хорошее!

— Согласен, — поэт опять перевел свой взгляд вдаль. — Только, увы, поздно ты мне это пожелал.

— Да что с вами, Михаил Юрьевич! Что вы тут себе похороны раньше времени устроили? Что за настроение такое?

Лермонтов молчал.

— Похороны! — вдруг повторил шепотом. — Нет, Вася. Не я.

— Не понял.

— Я не об обычных похоронах. Я не думаю сейчас про то, что буду, возможно, убит через столько-то часов. Я не о физической своей смерти говорю. А, следовательно, не о погребении своего тела.

— Тогда, кого вы хороните?

— Не я, — опять повторил Лермонтов.

— А кто же? — Вася уже и терял терпение, и был не на шутку обеспокоен состоянием поэта.

«Бредит, что ли? Такое несет, что в пору мозгоправов звать на подмогу!»

— Ты не пугайся только. Я в порядке, — Лермонтов, казалось, понимал, что сейчас может чувствовать Вася.

— Не из пугливых, знаете ведь.

— Знаю.

— Так, объясните. Кто хоронит и кого хоронит?

— Кто? Полагаю, Бог. Кого? Меня, как поэта и писателя.

«Беда!» — подумал Вася.

— Ты не понял, да?

— И никто бы не понял, уж не обессудьте, Михаил Юрьевич. Так что, может, еще раз объясните. Подробнее, чтобы я понял.

— Мое физическое существование, Вася, для меня не имеет никакого смысла, если я перестану писать.

Вася не удержался, всплеснул руками.

— Так как же вы будете писать, если закончится ваше физическое существование?!

— Ты прав, — Лермонтов улыбнулся. — Коль умру, писать не смогу.

— Ну, так, а я о чем?! И тогда вы о чем?!

— А, если я живой, но не пишу, не могу писать. Это, ведь, тоже смерть. Не так ли? Другая. Но — смерть. И для меня эта другая смерть страшнее и невыносимее обычной.

— Вот вы завернули! Так зачем вам умирать по-другому? Пишите себе на здоровье! Как прежде! И живите еще сто лет! Вот и все!

Васины глаза в эту минуту горели. Он был так счастлив, что его обеспокоенность состоянием Лермонтова оказалась пустяшной, что все теперь не только разъяснилось, но и разрешилось лучшим образом. Потому что он считал полной ерундой всю эту словесную эквилибристику поэта про две смерти. Искусственно созданным порочным кругом.

«Вот, взаправду — горе от ума! — ликовал Вася про себя. — Я живу и не пишу, значит, я мертвый. А меня убили, значит: я не живу и не пишу. Это же надо так заморочиться! И всего-то от одного стаканА! По уму бы, дать ему поджопник, как в тот раз хотел, когда Его Благородие на завалы попер. И в чувство привести!»

— Он перестал со мной разговаривать.

Лермонтов не смотрел на Васю, не видел его восторга от того, что тот полагал, что все разрешилось. Фразу эту произнес буднично и обреченно.

— Кто? — Вася осекся.

Ликование ушло. И почему-то сразу стало неуютно.

— Кто-то. Кого Бог мне назначил. Он все время разговаривал со мной. Все, что я написал, он надиктовал мне. А сейчас не разговаривает.

— Так я, когда пришел, вы там что-то так лихо писали! — Вася пытался хоть за что-то уцепиться.

— Это — пустяк! — Лермонтов махнул рукой. — Письма. А вот настоящего уже не могу ничего написать. Даже такого же дурного стишка, какие пишет Мартынов.

Вася выдохнул.

— Что? — обернулся Лермонтов.

— А то, что выдумали вы все это, Михаил Юрьевич. Никто с вами разговаривать не перестал. И не перестанет. Просто день сегодня такой. Не до разговоров. Вот вы, как давеча сказали, закончите красоваться, пальнете оба в воздух, а на обратной дороге, уж поверьте мне, поэмой разразитесь целой про эту дуэль. Ну, или про что другое. Ну, если не поэмой, то уж точно стих напишите. И такой, что все бросятся его наизусть заучивать!

— Вот твоими устами, Вася, точно полагается мед пить! — Лермонтов чуть ожил. — Может быть. Может быть и будет, как ты сказал…

— Да не может, а точно! — рубанул Вася. — И хватит уже себе голову морочить такими мыслями. Я боюсь даже представить, что вы там себе еще напридумывали.

— Не особо много, — грустно усмехнулся поэт. — Представил, что, может там, — Лермонтов кивнул на небеса, — я продолжу писать. И все, что я там напишу, мне будет позволено кому-то здесь на земле диктовать. По моему усмотрению. И я выберу какого-то мальчика, или даже девочку… И начну с ними разговаривать. И получится так, как и писал Александр Сергеевич, что «весь я не умру». И какой-то мальчик, или девочка станут моим продолжением. Каково?