Былое и книги

Так, рассказ «Собака кусает дождь» начинается классическими записками охотника: болотина, осока, местный Пал Палыч, бьющий крякуш без промаха, городской Петр Алексеевич, приезжающий не за добычей, а за впечатлениями. Петра Алексеевича восхищает меткость Пал Палыча, но в остальном он не видит в народе особой мудрости, разговоры о политике давно набили ему оскомину. «Ну никак не мог русский человек смириться с тем, что он, как и прочие народы, живет в аду – у иных он, может, только почище, а у иных и погрязней», – взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Лишь после охоты, за простым и щедрым столом (практически все добыто руками хозяина), после не то третьей, не то пятой мелкой пташки Петра Алексеевича наконец пробивает на вечный разговор, как бы нам обустроить Россию так же ладно, как Пал Палыч обустроил собственный дом: «Откуда это в вас, скажите? Почему другие не переймут?» И Пал Палыч в своем переполненном дарами земли подвале показывает матовую от подвальной паутины банку, в которой две отвратительные твари корчатся, плюются и верещат от бессильной ярости. Это наши с женой, разъясняет Пал Палыч, те, кто нам в левое ухо глупости нашептывает. То есть, разъясню уже я, те духи зависти и злобы, в борьбе с которыми народ веками плюет через левое плечо. А охотник взял их да и словил. И теперь живет в мире и согласии.

Так, значит, и на мне сидит такой же, содрогается Петр Алексеевич, как же теперь с этим жить?.. А как жили, так и жить будете, отвечает Пал Палыч: «Он, ваш-то, вокруг пальца так вас обвертит – даже ня заметите». Петр Алексеевич не верит, но уже наутро догадывается, что видение было внушением, суггестией. Последнее, «похожее на быструю сороконожку слово» и решило дело – жизнь начала возвращаться на прежние круги, где охотничья собака снова пыталась укусить дождевые струи так же тщетно, как люди пытаются символическим поплевыванием усмирить злобную нечисть.

В рассказе же «По телам» молва доносит до одного из тех, «для кого известие о происшествии важнее, чем происшествие как таковое», удивительную новость: некие секретные ученые научились «внедрять выделенное сознание в другое тело-носитель», причем даже в тело животного. А герой рассказа, сотрудник таможенного контроля Полуживец, давно мечтал узнать, что чувствует, скажем, дельфин, червяк на крючке или рак в кипятке, – может, ему там не так уж и плохо? «Таковы люди, что и без крыл мечтают о полете, а в должности вахтера непременно озабочены политикой, спортом и ценами на недвижимость».

И через череду метких наблюдений, интересных событий и умных разговоров Полуживец переселяется в тело здоровенного породистого пса. И это оказывается так упоительно, что таможенный инспектор пускается в дорогостоящее и опасное путешествие по телам, пока наконец не застревает в теле вороны (а тот несчастный, в ком застряла воронья душа, лишь беспомощно каркает да машет руками, пытаясь взлететь). Финал яркий и неожиданный, но я давно удивляюсь, почему мастера эффектных, неожиданных концовок, как правило, оказываются писателями не самого первого ряда? Вероятно, финал должен не уводить течение в сторону, но, напротив, концентрировать его в какой-то символ, и Крусанову его сюжетная изобретательность, а возможно, и стремление теснее сблизиться с его культурными образцами иногда, мне кажется, идут не на пользу, оставляя без развития его же собственные более масштабные мысли и образы, чем те, возможно, и более эффектные, которыми он нередко завершает свои рассказы. Всегда, повторяю, отлично написанные, но не всегда перерастающие в нечто более значительное, чем увлекательная частная история.

Мне кажется, Крусанов полнее всего реализует свой редкостный потенциал, когда дает больше воли лично пережитой глубине, чем выдумке и мастерству. Образцовой здесь мне представляется повесть «Глина». Главному герою, тоскующему по оставившей его женщине, начинают являться умершие, и он отправляется в казахстанскую экспедицию, чтобы забыть «прекрасную воровку, походя и без нужды, как скверный ребенок, укравшую у меня – меня». Но его и там преследует «зов глины»: «Глина, каменный прах, тлен великих гор… Белая, ржаво-красная, зеленовато-серая – набрал разной. Когда я развожу ее в миске с водой, я думаю о мертвых. Когда леплю нелепые тела, раскатываю колбаски рук и ног, я думаю о мертвых. Царапая зубочисткой шарик головы, прорезывая рот, глаза, формуя нос, я думаю о мертвых. Или… Или это мертвые сами?.. Сами думают о себе внутри моей головы? Думают о себе – мной?»

В повести есть и великолепные описания пустынных гор, и блестящие метафоры (ветки мечутся на ветру, «словно руки марионеток, пришитые к струям ливня»), но они не отвлекают внимание на себя, ибо над всем царит тот самый звук, без которого невозможна поэзия. Имеется и второй, закадровый сюжет, опять-таки намекающий на некое присутствие колдовства. Однако этот намек, оставляющий возможность и «научного» толкования, не переводит повесть в сказку или, поднимайте выше, в миф, но лишь усиливает ее поэтическое звучание – прикосновением тайны.

А пересказывать поэзию – только портить. Читайте, грустите и наслаждайтесь.

Как делать бестселлеры

Один мой университетский приятель соглашался прочесть любую новинку лишь после того, как ее прочту я: любые-де препараты следует прежде испытывать на животных. Тем не менее он никогда не читал то, что читают «все». А вот я и сейчас думаю, что из пристрастий массового читателя о человеческой душе можно узнать больше правды, чем из увлечений интеллектуалов и эстетов, ибо массовому человеку незачем что-то изображать в тех сферах, где он ни на что не претендует. Поэтому, когда в случайной газете мне попался рассказ Януша Вишневского о том, что в российском аэропорту при виде его паспорта контролерша в погонах радостно воскликнула: «О, “Одиночество в Сети”!» – лишь после этого я взялся за его бестселлер, в трехсотый раз переизданный в Петербурге в 2012 году.

Цитата из «Kurier Wydavniczy» на задней стороне обложки заинтриговала еще больше: «Вишневскому удалось постичь непостижимое: он понял женщину» (даже в погонах). Книга, однако, начинается жестко: «С одиннадцатой платформы при четвертом пути железнодорожной станции Берлин-Лихтенберг бросается под поезд больше всего самоубийц». Ибо куда легче уйти «из серого, грязного, провонявшего мочой мира, где на стенах облупилась штукатурка, где полно торопящихся, унылых, а то и отчаявшихся людей».

Рядом с одним из таких несчастных, немытым, пропахшим все той же мочой, включив компьютер, который он вынул из кожаной сумки, поджидает ночного скорого поезда моложавый мужчина под сорок, «загорелый, пахнущий дорогим одеколоном, в черном пиджаке из хорошей шерсти, в светлых брюках, в расстегнутой на две пуговицы оливкового цвета рубашке с зеленым галстуком».

Прав «Kurier Wydavniczy»: читая подобные перечисления (а их впереди еще много) и впрямь «забываешь, что эту книгу написал мужчина». Но бедолагу, пожелавшего разделить последний глоток пива с преуспевающим «мэном» по имени Якуб, у которого тем не менее текут слезы от одиночества, прорвавшегося сквозь карусель проектов, конференций, лекций и публикаций, – бедолагу автор изображает опять-таки жестко: «С исхудалого, заросшего, покрытого струпьями лица на него умоляюще смотрели глубоко запавшие, налитые кровью, испуганные глаза». И тут же: «Неожиданно Якуб сделал то, что в этот момент представлялось ему самым естественным и чему он не мог противиться. Он обнял подсевшего к нему мужчину и прижал к себе. Положил голову на плечо в драной синтетической куртке. Они оба замерли на краткий миг, чувствуя, что между ними совершается нечто важное и высокое».

Корнет, вы женщина! Хотя главка и начинается меткой «ОН». Зато в главке «ОНА» все на месте: «Запах одеколона подходил к цвету галстука, цвет галстука – к цвету камней в золотых запонках в манжетах безукоризненно голубой рубашки». А запонки соответствовали золотым часам, а часы подходили к поре дня, ибо «утром на собрании в берлинской резиденции их фирмы у него на руке был тяжелый почтенный “Ролекс”. И пахло от него тоже иначе», ибо она намеренно встала и наклонилась над его головой, чтобы внюхаться.