Былые
Шрифт:
Несколько листьев дрогнули, и возбуждение выросло. Люди дули все сильнее и сильнее — кое-кто краснел и багровел от натуги. Тут налетел могучий ветер — вырвался из Ворра, словно решил поддержать игру. Дерево затрещало, и в зажиме лезвия послышалось новое напряжение. Внезапно — и с огромной силой — голова Адама с рывком развернулась обратно к толпе, а рука с яблоком вскинулась ко рту, где и осталась. Вторая схватилась за грудь. Теперь змей прополз всю ветку и остановился, его голова показалась целиком и воззрилась на толпу. Раздался резкий хруст — Адам начал отрывать собственную голову и разламывать грудь. Зажим раскрылся и с дребезжанием отправил острый топор вниз. Адамова грудь распахнулась, обнажая все внутренние органы в ярких лакированных расцветках. Послышалось, как голова Вейснера поскакала в брезентовой воронке к невидимой песочнице внизу. Полка на петлях накренилась и с шумом отправила в люк содрогающееся тело, завернутое в древесину, за головой следом. Голова Адама отделилась целиком, присоединенная к руке через яблоко, словно в него впились челюсти. Медленно, со спокойной решимостью, органы начали выскальзывать из грудной полости, где их удерживала
Публика — где некоторые так и замерли с надутыми щеками — уставилась в изумлении. Глаза как блюдца. Чары развеял вкрадчивый змей, завернувшийся обратно в невидимость. Толпа как спятила. Люди завывали, люди свистели, люди хлопали и улюлюкали. Все разом заговорили, объясняя друг другу, чему они стали свидетелями. Кто-то пытался влезть на эшафот, чтобы прихватить сувенир или хотя бы дотронуться до яркого резного сердца или лакированных белых легких. Их быстро разогнал вооруженный охранник, взошедший на помост с пятью людьми, которые принесли и развернули брезентовые ширмы, чтобы спрятать аппарат из виду. Толпа рассосалась по барам и облезлым залам, пропьянствовав весь день. За ширмами же ведрами воды сполоснули рабочую часть гильотины. Органы Адама с любовью отчистили и сложили в чехол, как и его аккуратно разобранное тело. Блестяще сконструированную голову протерли и зарядили на следующий раз. Из горла вынули и выбросили остатки треснувшего бруска хрупкого дерева, который и произвел ужасный звуковой эффект. Затем дерево кропотливо развинтили, хрупкие подвижные части изнутри обернули в мягкое и заперли против возможных повреждений при перемещении. Все отдельные части машины еще отполируют и смажут перед тем, как упокоить в благоухающих камфорой футлярах. Следующие два часа все с прилежанием трудились, а внизу с трупа снимали деревянный костюм. Костюм вывесят пустым и окровавленным на городских воротах. На прокорм и расщепление птицам, пока не пропадет вся пожива. Останки Ральфа Вейснера сунули в толстый брезентовый мешок и утащили к неотмеченной могиле — наполовину заполненной и измученной жаждой от известки.
В ходе суда над «героем лимбоя» город резко разошелся во мнениях. Одна половина думала, что такой важный убийца заслужил поблажку. В конце концов, это всего лишь жизнь бродячей потаскушки-танцовщицы. Что она в сравнении со спасением города? Вторая половина желала строгого решения, которое продемонстрирует, что нет никого выше закона, невзирая на весь почет. И, в конце концов, он не из старой семьи, не богат. Очередной бродяга без истории, совершивший добрый поступок. На все мнения влиял тот факт, что людям хотелось снова поглядеть на Адама и старушку Долговязую в деле.
Измаил сидел в камере и старался не спать, потому что это было самым жестоким. Во сне были побег, недоразумение и спасение, чтобы подсластить реальность перед пробуждением, когда обратно втекала черной истина, несомненная и без примеси милосердия. Теперь он знал, что его главная ошибка — желание стать человеком, быть принятым этими уродливыми чудовищами о двух глазах и разделенном мозге. Все это время правда была за Небсуилом. Он уникален — живая легенда из могущественных мифических времен. Надо оставаться таким, какой ты есть, и из этого исходить в общении с этими одномастными. Вот если б он повелевал, а не юлил. Он начинал планировать на другой раз — и снова скакал через кольцо надежды, сделанное из колючей проволоки. С ним никто не разговаривал. Стражники разве что бурчали о еде да туалете.
Все пропало, все. Остались только скудная душная камера и боль воспоминаний, зарезанная надежда. Измаил прекратил подавлять вымышленные картины будущих событий. Они настанут, несмотря ни на что. Попытки приструнить их измотали его последние часы и измучили сны. Так что он сдался и позволил им хлестать. Хихикающий поток возмездия, извинений и оправданий бился в размывающийся камень его существа, что превращался в мягкую версию его упорства: глаз. Глаз, которому следовало доверять. В созданной для него голове. Нынешнее лицо — преступление, кощунство, о чем и предупреждал Небсуил перед тем, как Измаил принудил старика к операции.
В камере не допускалось зеркало. Но он пристально и подолгу всматривался в узкую воду в жестяном умывальнике. Разглядывал другой глаз, устроившийся в мастерски поджатой рубцовой ткани и тугих швах тонкой операции Небсуила. Глаз Маклиша. Глаз, живший без крови и любого другого питания. Вырванный из немертвого тела шотландца перед тем, как его сожрали заживо антропофаги. Измаил гадал, сколько тот еще протянет в отрубленной голове. Будет ли подергиваться в полом черепе после того, как западет внутрь, в гнилое гнездо гибели. Об известке Измаилу никто не рассказывал.
Сей глаз стал оскорблением — символом чужого мира, укравшего уникальность своими требованиями единообразия. Живой губительный компромисс в живом лице, победоносно продолжающий существование, когда сам Измаил станет хладным трупом. «Если глаз соблазняет тебя…»
До встречи с Долговязым Адамом оставалось два дня. Камеру вновь навестил старший палач, всегда в сером шелковом капюшоне, — на сей раз привел портного деревянных костюмов. Сам ничего не говорил, просто стоял с охранником, пока плотник вносил последние изменения в гладкие белые лоскуты. Других посещений не планировалось. Его так называемые друзья не придут. Уже сдали его ожидающему механизму. Это подтачивало сердце, как тут он увидел гвоздь. Тот вывалился из башмака плотника. Во время снятия мерки Измаил встал и походил, жалуясь на затекшую ногу. Остальные переглянулись, и человек в капюшоне кивнул. Измаил всем весом наступил босой
ногой на гвоздь, вминая его в занывшую плоть. Когда они ушли, он достал его и спрятал под брезентовыми ремнями на неудобной постели. Он не позволит глазу пережить его. Убьет раньше, чем его самого сунут в этот омерзительный костюм. Умрет таким, каким родился — циклопом.Глава сороковая
Покарав Шоле, Сидрус вернулся в свое бывшее жилище в Эссенвальде. Он не подходил к этим запертым комнатам с тех пор, как его прокляли на жизнь в иллюзорной трясине. Теперь он встал перед дверью, которую смастерил сам, и мало-помалу вспомнил последовательность своего замысловатого замка. И слава богу, потому что, помести он пальцы не в те скважины, маленькие лезвия на пружинах сняли бы их кончики с целиком исцелившейся руки.
Внутри все осталось таким же, как в тот день, когда он ушел, и это воспоминание осело в нем, как глина в воде. Он неподвижно сидел и не мешал дымке прошлых связей плести вокруг паучьи дендриты. Раскрыл все скромные комнаты, громоздкий шкаф и тайники. Перебрал все инструменты и оружие. Обереги и талисманы. Они трепетали в предвкушении. Несколько часов он мылся, любуясь своим телом и празднуя успех. С подмастерьем шамана Измаилом улажено — после многих дней омерзительной нервозности его рассечет Долговязый Адам, причем за преступление, совершить которое у него кишка тонка. Сидрус насладился всласть встречей с Шоле, переделывая ее тело в агонии так, чтобы она дожила до момента, когда ужаснет и отвратит Измаила. Хотелось бы задержаться ради суда и казни. Остаться и наблюдать, смакуя последние мгновения ничтожного отчаяния Измаила. Но Сидруса разыскивала полиция; его имя было названо. Начались расспросы. Не стоит разрушать то, что он так прекрасно подстроил. Лучше уйти и позволить тем же глупцам, кто восхвалял Измаила, сбросить его с небес на землю и отрубить ему жизнь. Следующая цель гораздо важнее. Небсуил и его медленная смерть были нужны Сидрусу пуще собственной жизни. Той ночью он спал в сладкой прочности лучшего и самого глубокого покоя в жизни. Без дурмана, без демонов, без других миров — утешающих. Только его собственный: идеальный, жестокий, выносливый и неудержимый.
На следующий день он скрупулезно собрал весь инструментарий. Оделся в купленное на рынке. Залакировал новые волосы и выдвинулся обратно к периметру Ворра и скрытому островку Небсуила.
Морские Люди слышали перевранные басни о невозможном. О том, что Уильямс съел ребенка, и о том, что белые люди требовали принести его в жертву. Скормить черному оригиналу, чей голод по дыханию осужденного так велик, что он разверзнет собственную грудь и скверно разорвет швы головы. Решение было простым: усилить заклинание призыва. Ребенок, что продолжал родословную первого Уильямса, должен отдать нечто больше своего обычного подношения. Пришла пора с любовью размазать его маленькую жизнь по жертвеннику.
Никто из двоих не видел и не чуял, как в дикости деревьев меняется их баланс, но Уильямс в полудреме, подвешенный и плохо сложенный в укрытии тела и души создания по имени Сидрус, внял и засиял. Потепление. Свет — тусклый, как свеча в бутылке, болтающейся в безымянном полуночном океане. Зов, разошедшийся от мокрого алтаря Морских Людей, содрогался на ветру и набирал скорость под пестрым солнцем. А когда нашел и пробудил своего любимого Уильямса внутри Сидруса, Лучник начал разворачиваться, словно в первых движениях уснувшего от усталости человека. Потягивая целеустремленность. Внешнее пробуждалось задолго до того, как к поверхности всплывет разум и к нему присосется рассвет. Уильямс начал осознавать границы и текстуры своего сосуда. Сидрус же ощутил только череду покалываний, мелкие смещения легкости от мозжечка до пят. Покалывания, которое он-то принял за новые признаки растущей энергии, но на деле бывшие тысячами поражений и отделений. Что-то поднималось из глубин чудовища.
Отчасти покоробилась настройка инстинктов Сидруса, так что спустя несколько дней пути на юг проявились и первые реальные признаки рассечения. Он споро шел в недавно найденном тонком каноэ с узкими и скользкими балансирами. Так было быстрее и не приходилось пересекать болезненные тропки своего прошлого странствия к гнилому островку Небсуила и обратно. Он так смаковал прибытие, что и не заметил странных подталкивающих волн, перекошенных ветерков и собственную неравномерную греблю. Словно одна его сторона была сильнее и весло зарывалось под волны глубже. Претворялся поворот. Манящая рифма притягивала ближе и ближе к землям Морских Людей и дальше от вывернутой нижней губы эстуария. С призывом сговорились даже звезды и большая полная луна, что влекли Сидруса в путь по ночам. Светлые волосы и тлеющие кости священного чада, хранившего гены первого Уильямса, исполняли первые стадии растворения. Уильямс в Сидрусе греб с ночью и против очевидного дня. Плыл к разделению, мести и благословению, к Морским Людям, поколениями ожидавшим его возвращения. Некоторые жрицы предсказывали, что для безопасного пути и пропитания он будет обернут в другого человека. Ведь всем известно, что дорога в другой мир долгая, особенно — в обратную сторону. Быстрая дорога смерти проста; ее хотя бы раз проделает каждый, будь ты глупец или мудрец. Но путь оттуда требует великой смелости и необоримой воли. Под силу лишь сакральному созданию вроде Одногоизуильямсов. Начинали сходиться все знаки. Менялись прилив и отлив. Умбитиппа из племени лампри сказал, что уловил в сети русалку, но та прокусила веревки и уплыла в эстуарий. Каждую неделю сообщалось, что замечали Черного Человека 0 Многих Лицах. А пустынные отцы сказали, что к ним издалека, вдоль побережья, где не живут черные люди, странствует живой голос. Воздух налился возбуждением, заострялись ножи и твердая трава. Морские Люди с большим успехом упражняли свои умения и экспериментировали с новыми техниками хирургии и физической магии. В деревнях уже было множество ходячих примеров изумительных слияний и разделений, а те, кто не мог ходить, ползли, скакали и скользили с немалой гордостью за свои достижения. Идет Одинизуильямсов — все ждали праздника.