Былые

Николас поднялся и открыл дверь на палубу. Уже стемнело. Вода, миллионы тонн, стала неподвижна, как запруда. Гектор мог только предположить, что этот необычный феномен объяснялся сменой прилива на отлив, и странная точка стазиса достигалась в переходе. Но спокойствие воды отошло на второй план перед движением снега. Тот падал прямо на свое отражение в зеркальной Темзе, а ему навстречу поднималась глубина отражения. Каждая снежинка летела с черного неба и трепетала с черного дна реки, чтобы близняшки встретились и на секунду стали едины перед исчезновением; каждая частица снега вилась одинаково наверху и внизу. Все стояли в изумлении. Николас снова заулыбался.

Никто не говорил; весь мир задержал дыхание.

Вдруг река без предупреждения начала свое обратное действие, лодка подскочила, и капитан быстро вернулся в рубку, кричать за штурвалом. Двигатель взревел, и все похватались за что-нибудь твердое, когда начался массивный отлив. Снег вернулся к норме, а они продолжили последний этап пути. Когда они приблизились к Вестминстерскому мосту, угрюмо пробудился Биг Бен и отбил семь часов.

— Мы на месте, вояж окончен, — окликнул капитан, когда катер замедлился и скользнул к гребенке пирса. Темнота уже была всюду. Только снег давал моргающий свет вокруг тихого покачивающегося дока.

С большим облегчением Гектор обнаружил, что выход на сушу несущественный и простой. Первым сошел Николас. Они поблагодарили болтающегося капитана, которого не могли толком разглядеть, и махали с мягко перекатывающегося под ногами берега Ламбета. Когда катер исчез в снегу и отливе, они услышали:

— Доброй ночи, гои.

— Он не будет ждать? — спросил настороженно Гектор. — Я думал, здесь его стоянка.

— Нет, — медленно ответил Николас. — У Патриарха нет стоянок. Он вернется, когда будет готов.

Гектор бился над этим странным ответом, поднимаясь от края Темзы. Следующий его вопрос стерли слова Николаса:

— Прости, я не сказал, что сегодня мы должны остаться до рассвета. Это ночь подобия, и позже мы отдохнем во множественном.

Гектор пытался понять, сосредоточившись, как слушатель на ветру, чей собеседник только шепчет.

— Ты не видел там, на воде, не чувствовал, как задерживают дыхание частицы времени?

— Ты о неподвижности волн?

— Темза стала барометром. У жидкостей есть такое свойство. Ты знал, что океаны — это память мира? Но я отклоняюсь и теряю баллы. Сейчас ты видел, как река демонстрирует, что случится сегодня по всему городу. Теперь в игру вступает подобие, вытряхивает нормальность из текущего времени и ненадолго позволяет предыдущему уютно устроиться там же, где и раньше.

Гектор запутался. Они уходили от реки, Николас — с поднятым воротником, а старик — туго замотанный в толстый шарф. Нерешительный ветер взбивал снег во всех направлениях, только не вниз, а под ногами скрипела мерзлая жижа.

Николас продолжал.

— Вот почему мы пришли сегодня. Навестить старый дом, вспомнить во время подобия.

— Что за старый дом?

— Дом моего старика, — сказал Николас.

Они быстро продвигались вперед, пока Гектор вспоминал.

— А, Вильгельм Блок!

Николас остановился и уставился на дрожащего незнакомца.

— То есть Уильям Блейк.

— Тебе холодно, друг мой, — сказал Николас, — Не волнуйся, работа тебя согреет.

Они вошли на Геркулес-роуд и направились вдоль ее пустоты, пока не добрались до дома с табличкой на фасаде. Ниже нее рос плющ, падая каскадом и почти пряча входную дверь и нижнее окно. Их проемы выстригли, чтобы пропустить свет и людей, но недостаточно, чтобы высокий человек мог войти не пригибаясь. Снег испестрил ознобный путь парочки. Металлическую оградку с острым частоколом, окружавшую скромный передний садик, дополняла деревянная калитка сельского вида. В глубине дома виднелся единственный маленький огонек. Николас положил руку на сердце. Второй коснулся калитки и попробовал, как она движется. Склонил голову и сказал что-то густыми парами под нос. Затем поднял руку и провел ею над головой, описывая плоской ладонью круг.

— Все в порядке, ты в безопасности, — сказал он.

Гектор оглядывался смущенно и неуверенно. Николас оставил калитку в покое и прошел вдоль забора к боковой стене, где контур дома очерчивала узкая тропинка. В ее конце виднелась деревянная дверь, тоже охваченная плющом. Николас щелкнул щеколдой и вошел в облезлый сад. Здесь господствовали два близко посаженных дерева. Он остановился и протянул Гектору руку, и, словно дитя, старик без задней мысли потянулся сам к теплой ожидающей хватке. Они прошли по нежному снежку и встали под деревьями. Тепло от руки Николаса сменилось щекочущим пульсом, и Гектор вспомнил то же ощущение в присутствии Хинца и Кунца в Гейдельберге. То же ощущение, что исцелило его и обратило вспять годы и шрамы в мозгу.

— Здесь ты напишешь послание, — сказал Николас, обращая вторую руку к земле под деревьями.

— Как, что мне писать? — спросил Гектор, глядя на жухлую траву и гальку под снегом.

— Пальцами правой руки. Что писать, я объясню. На это уйдет вся ночь.

У Гектора был миллион вопросов, но ни один не нашел дороги до голоса, словно спрятавшегося и бесполезного. Взамен он опробовал землю носком ботинка. Грубая, неровная, как будто бы неспособная сохранить ничего, кроме грубой бороздящей царапины.

— Не знаю, возможно ли это, — сказал он Николасу, которого уже не было. Гектор огляделся и прошелся по саду. Дверь закрыта, а дом казался неподступным. Николас улетучился. На ужасное мгновение Гектор решил, что тот снова зарылся. Но землю ровно покрывал ковер нетронутого снега; его поверхность размеряли только их отпечатки ног. Тут голос Николаса раздался сверху:

— Пиши.

Он был на дереве — по крайней мере, его голос. Гектор поднял глаза. Бесцветная вытянутая тень двигалась под белыми листьями, которые не двигались, не тряслись, не роняли наледь.

Спорхнули первые слова и заполонили разум Гектора, затем перешли в окоченевшую подвижную руку. Он встал на колени и начал царапать мерзлую почву.

Холод, охвативший сад, с силой закусил деревья и вялую траву; он не обращал внимания на Гектора и его труды, а тот работал, не замечая его, в припадке целеустремленности. Наполняющее и ведущее руку тепло шло от тени на дереве, шепчущей между морозом, тьмой и невозможностью.

Когда старик поднялся от законченного текста, в сад уже скользнули слабые желтые лучи. Его пошатывало, словно ноги вспомнили о своем возрасте. Все затекло, но не замерзло. Одежда должна была промокнуть до нитки, но только слегка отсырела — скорее сродни летней влажности, чем ползанию в снегу. Он аккуратно отступил под дерево туда, откуда начинал. Начал читать слова, пока их не украло бледное солнце. На его глазах внутри самих букв зародилось движение. Сперва он грешил на оптический обман из-за переутомления, которое уже заявляло о себе. Или на разрушение ледяных частиц, но, приглядевшись ближе, в изумлении увидел, что весь текст кишит муравьями. Тысячами муравьев. Их темные тельца вились между льдом и почвой, сшивая кристаллы и камни. Откуда сейчас быть муравьям? Разве каждую зиму они не впадают в спячку или не вымирают? Явно не приходят в активность такой ночью. Но эта огромная колония была тверда и горяча в своем намерении, делала текст темнее и подвижнее. Гектор начал читать слова, не задержавшиеся в памяти.

— Не читай, это не для твоих глаз, — сказал возникший рядом Николас. — Твое дело сделано, высший балл, — он хлопнул Гектора покалывающей ладонью по плечу. — Теперь ты должен отдохнуть. Я возьму тебя в свою комнату, где ты выспишься.

Профессор Шуман не горел желанием разделить постель с Николасом. Но они находились далеко от любого другого места, а усталость нарастала как будто в экспоненциальном порядке. Они без оглядки оставили кипящий текст и вышли по тропинке из сада на просветляющееся утро Сочельника. Последовали по аллее сзади дома, по снегу, отягощенному желтым светом, что теперь окрашивался красным и первыми голосами птиц, которые просыпались петь против холода. Поскальзываясь и шаркая прочь, Гектор оглянулся. Дом пропал. Пропали все дома на южной стороне Геркулес-роуд. Глазам открывался только грубый пустырь стройки за временным забором, изрытая земля и неровные замерзшие лужи, разбросанные вокруг нетронутых деревьев.