Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества

– Кот Ося?

– И кот Ося спит, будь он неладен, хоть ему не спать, а бодрствовать положено рядом с тобой. На пару со мной дежурить у твоей постели. Но ему нет до нас дела. Завтра заявится со страдальческой миной, закрывая лицо руками. Театр одного актера.

– А Дима?

– Оба здесь будут, горе мое. Господи, ну за что мне все это! Только бы ты выздоровел! Корь проклятая…

– Не плачь, мама. Завтра будет папа.

Если Дима папа, почему нельзя сказать Диме «папа»? Если Ося папа, почему нельзя сказать Осе «папа»? Почему мама не папа? Зачем папа, когда есть мама, деда, баба, Дима и кот Ося? У всех есть папы, только у меня нет папы. Еще и у Исуса, говорит кот Ося. Но он не Исус, говорит мама и щупает губами мой лоб. Не дай бог, говорит кот Ося.

Все в доме рисуют, но я не хочу рисовать. Деда, баба, мама – все рисуют и меня заставляют, но я не хочу рисовать. Хочу петь, как мама.

Я люблю ее голос, но она поет не мне, а когда приходят гости. Я тоже люблю гостей. Мы с мамой любим гостей-мужчин, потому что каждому можно сказать «папа». Папа? Но больше всех мама любит Диму и кота Осю. Один из них папа, но каждому строго-настрого запрещено откликаться на «папу». Вот они и отказываются быть папами.

– А кого бы ты выбрала в папы – дядю Диму или кота Осю? – спрашиваю маму, потому что сам не знаю, кого выбрать.

– Не знаю, – говорит мама.

А потом, подумав, говорит:

– Дима добрее, но Ося – несчастнее.

– А кто лучше папа – добрый Дима или несчастный Ося?

– Спи, детка. Утро вечера мудренее. Завтра и обсудим, кто лучше папа. Есть же еще папы, помимо этих двух.

Дима чаще бывает у меня, особенно когда я болею, как сейчас.

А кот Ося приходит реже, с диковинными подарками, но мяукнет раздругой – и к маме. А меня одного оставляют. Всегда приходит, когда бабы с дедой нету. Баба с дедой его терпеть не могут – так говорит мама.

– А ты?

– Терплю, как видишь, – смеется мама.

– Баба с дедой не любят кошек?

– Кошек любят, а кота Осю – нет.

Тихонько подкрадываюсь и отворяю дверь. Совсем голые оба и как странно танцуют – без музыки на одном месте, тесно вжавшись друг в друга и двигая попами, но не из стороны в сторону, а взад-вперед – это кот Ося, а мама – вверх-вниз.

– Я тоже так хочу! – кричу я и бегу к ним.

– Несносный ребенок! – говорит кот Ося, отрываясь от мамы и поворачиваясь спиной, но я все равно успеваю заметить, что пипирка у кота Оси большая, голая, красная и мокрая. А мама смеется и, взяв меня на руки, относит обратно, а сама возвращается к коту Осе.

У моей мамы самая лучшая грудь в мире! Она мне рассказывала, когда я был сосунок и мы были на пляже с голыми женщинами, я подбегал к каждой, смотрел на грудь, примеривался, сравнивал и убегал обратно к ней: у мамы лучше. Но потом я заметил большуюпребольшую грудь, хотел к ней пристроиться, но тетя засмеялась и прогнала меня: «Рано еще тебе, пострел, о грудях думать!» Почему рано? Наоборот. Тогда я думал, а теперь уже нет.

Когда кот Ося склоняет надо мной голову, он больше похож на птицу, чем на кошку.

– Кот Ося – птица, а не кошка, – говорю я маме.

– Да, он птица, – соглашается мама. – Птица перелетная. Ему здесь холодно. Он скоро улетит на юг, в дальние страны.

– А дядя Дима? Он тоже улетит в дальние страны? Он не похож на птицу.

– Он не похож на птицу, – соглашается мама. – Но он тоже может улететь, если улетит кот Ося.

Странно, думаю, зачем дяде Диме улетать вместе с котом Осей, если я ни разу не видел их вместе. Они всегда приходят порознь, и голая мама танцует то с одним, то с другим, а я подглядываю, хоть и знаю, что нехорошо. Нехорошо подглядывать, но когда я подглядываю, мне хорошо. Я тоже хочу так танцевать с мамой – чтобы она была голой и чтобы я был голый и чтобы она так же вскрикивала, как с ними. Как будто ей больно, но ей не больно, наоборот. Почему она вскрикивает, если ей не больно? Они такие разные, кот Ося и дядя Дима, а танцуют с мамой одинаково, когда стоя, а когда лежа, совсем по-разному. И это уже не танец, а такие прыжки вдвоем в кровати, на которые так смешно смотреть. Как в цирке.

Но почему они никогда не танцуют втроем? Почему никогда не приходят вместе? Я думаю, Дима и Ося на самом деле – это один и тот же папа, раз они одинаково танцуют с мамой и никогда не могут появиться одновременно. Он переодевается то в Осю, то в Диму, а кто он на самом деле, никто не знает. Он сам не знает. И когда он голый, он боится повернуться ко мне лицом, чтобы я не узнал, кто он на самом деле.

Я хочу петь и рисовать, как мама. Мама рисует лучше всех. Я хочу рисовать, как она, но я не хочу учиться рисовать. Я хочу сразу нарисовать наш дом, этот большой-большой стол, это окно, эту улицу в окне, бабу с дедой, и маму, и дядю Диму, и кота Осю – с одним тайным лицом.

Всё-всё-всё сразу нарисовать и больше не рисовать никогда, а только петь, петь всегда, как мама, все говорят, у меня ангельский голос, но это скоро пройдет. Все говорят, что голос ломается. Я так боюсь, что голос сломается и будет больно-больно. Наверное, он уже ломается, потому что я весь горю, губы пересохли, не могу глотать, так болит горло. Это голос ломается, я перестану быть ангелом и не смогу петь, как мама.

Я хочу петь, петь, петь на весь мир своим ангельским голосом, как мама поет, как птицы поют, как кошка поет, когда ее гладишь и она мур-мур, как весь мир поет, а я должен учиться рисовать, у меня температура и нет папы – ни папы Димы, ни папы кота Оси, ни папы мамы.

Я так люблю, когда она лежит со мной голая и поет песню, я хочу танцевать с ней, как танцует Ося-Дима, но когда я просыпаюсь в ночи, ее уже нет – она спит то с дядей Димой, то с котом Осей и никак не хочет понять, что он один человек.

– Ты должна, наконец, выбрать между нами, – говорит ей папа Дима, гладя меня по голове. – Ты же сама видишь, ребенку нужен папа, а какой из него отец!

– Ребенку нужен папа! – кричу я и просыпаюсь.

Дима целует меня в лоб – какие у него холодные губы!

– У него жар, что же делать, что же делать? – поет женский голос.

– Это один человек! – кричу я и еле слышу свой голос. – Как ты не можешь понять, что это один человек! – захожусь я в плаче, и что-то лопается у меня в горле.

– Это конец! – шепчу я, потому что у меня сломался голос.

– Что ты говоришь такое! – плачет мама.

Теперь я не могу петь, но могу рисовать. Если мама не может между ними выбрать, я выбираю сам. Я рисую моего папу. Кот с птичьим лицом и мокрой пипиркой. У них всегда мокрые пипирки после танца с мамой. Когда они голые танцуют стоя, сидя, лежа и еще по-всякому, они уже ничего не замечают, вот я и подсматриваю, я все про них знаю, а про себя нет. Когда мама ложится ко мне голая, я не знаю, что мне делать, чтобы танцевать с ней, как Дима и Ося, и я пописал на нее, чтобы пипирка была мокрой, но мама рассердилась, а за что? Я ей все объяснил, она стала смеяться, как шальная – так кот Ося про нее говорит.

Как нарисовать кота Осю и дядю Диму с одним лицом, с одним телом и с одной мокрой пипиркой? У моего кота с птичьим лицом пипирка вышла больше, чем хвост. Два хвоста? Или две пипирки? Одна пипирка просто так, как хвост, а вторая большая-пребольшая, когда они танцуют с голой мамой, у меня никогда такая большая не вырастет.

А теперь я пририсую папе крылья, как у ангела. Какого роста ангелы?

Это большие птицы или малые птахи? Я нарисовал этому коту-птице с двумя хвостами-пипирками куриные крылья, чтобы он никуда не улетел. Он тут же быстро-быстро ими задвигал и прокудахтал: