Быть подлецом

Епископ умолк, разглядывая квадрат готового витража, но явно ничего не видел. Донован отложил ножницы и фольгу и приготовился внимательно слушать Корнтуэйта. Сердце его почему-то громко колотилось в груди.

Епископ начал размеренно и спокойно, точно читал проповедь с амвона.

– Я увидел Ральфа Бреннана в первый же день в Итоне, где тогда преподавал богословие, а вскоре стороной услышал, что его семья на грани разорения. Я знал и учил ещё его отца, учил и его: волевой, энергичный, умный, он нравился мне. По окончании Итона он... неожиданно женился, и все, кто слышал об этом браке, либо бледнели, либо начинали смеяться. В двадцать два года он взял в жены Эмили Хэдфилд, тридцатитрехлетнюю старую деву, правда, с восьмидесятитысячным приданым. Ах, да, - спохватился епископ, - я же не сказал, как выглядел Ральф.

– Корнтуэйт усмехнулся.
– Впрочем, вы видели его сына... Ральф был самым красивым человеком из всех, кого я знал.
– Епископ ограничился этими скупыми словами, потом продолжил, - наверное, надо сказать и о его супруге. Эмили в пансионе дразнили Медузой Горгоной. Несправедливо, кстати, её взгляд вовсе не обращал в камень, просто, взглянув на мисс Хэдфилд один раз, у вас не возникало желания посмотреть на неё снова. Некоторые, бестактные и жестокие, демонстративно отворачивались. Но, думаю, вы понимаете, почему светские сплетники предрекали этому союзу несчастное будущее.

Епископ перевёл взгляд на Донована и встретился с ним глазами.

– Не мне судить, счастлив ли был их брак, но Ральф отнюдь не предавался удовольствиям на стороне: он отстроил поместье, увлёкся хозяйством и вложениями капитала, и так распорядился деньгами жены, что за два десятилетия утроил полученные средства. Что до Эмили Бреннан... Я несколько раз гостил у него и не помню времени, когда она не была в положении. Она родила ему семерых детей, но двое умерли в младенчестве. Выжившие дети... Я крестил троих. Старший, Райан, наследник Ральфа, унаследовал его красоту и деловую хватку. Это умный и энергичный человек. Патрик, он мой крестник, похож на мать. У него сложный характер. Мартин... Так же красив, как Райан, но куда менее практичен. Уильям... Он поздний ребенок, в нём черты обоих родителей...- епископ на мгновение умолк, но сглотнув комок в горле, продолжил, - сестра Бесс, Элизабет, увы, копия матери в молодости.

Корнтуэйт встал и прошёлся по мастерской.

Донован отметил, что епископ говорит покойниках, как о живых, - в настоящем времени.

– Дальше... лакуна. Я уехал в Италию и пробыл в Риме девять лет. Я переписывался с Ральфом, был в курсе его семейных дел, но... на таком расстоянии слишком многое ускользало. Когда я вернулся сюда в конце прошлого года, то застал полный дом молодежи. Незадолго до смерти Ральф пригласил к себе племянников жены - Эдварда и Энн Хэдфилд, им предстояло унаследовать солидный кусок наследства графов Хэдфилдов. Как я понял из последней беседы с Ральфом, он имел в виду союз кого-то из своих детей с Хэдфилдами, а сугубо предпочел бы, чтобы Райан женился на мисс Энн, а Элизабет вышла бы за Эдварда.

В это же время сестра Ральфа Лавиния Ревелл попросила для своих детей разрешения погостить в его имении, и туда приехали племянник Ральфа Томас и его сестры - Шарлотт, Кэтрин и Летиция, Ральф просто не мог отказать сестре.

Епископ умолк.

Донован поднял на него глаза, и Корнтуэйт, сделав над собой усилие, заговорил снова:

– Ральф умер в конце прошлого года, в начале года нынешнего покончил с собой Уильям, а неделю назад умер Мартин. Ральфу было пятьдесят три, Уильяму - двадцать два, Мартину - двадцать пять, Патрику сейчас двадцать восемь, старшему, Райану, - тридцать.

– Простите, сэр, смерть мистера Ральфа Бреннана вопросов не вызывала?

– Нет, он страдал болезнью желудка и к тому же последние годы жаловался на сердце. Врач ручается, что смерть его произошла от естественных причин. Что до Мартина...

Чарльз молчал. Он понимал, что сейчас услышит самое важное.

– Я говорил с врачом. Это старый доктор, Тимоти Мэддокс, он лечил всех членов семьи два десятилетия. Он сказал, что, хотя у Мартина было слабое сердце, он ничего не понимает. Я спросил напрямик, может ли его смерть быть убийством? Мэддокс ответил - да, но заметил, что совершено тогда всё с потрясающим мастерством. А самоубийством?

– спросил я. Он и этого не отрицает. По сути, невозможна только естественная смерть, - у него не было порока сердца.

– В семье... майорат?
– тихо осведомился Донован.

– Да, всё наследовал старший сын Райан Бреннан, он должен позаботиться о младших братьях и сестре. То есть, теперь о брате Патрике и сестре Элизабет, - поправился он и педантично дополнил, - кроме того, Ральф в завещании отделил сорок тысяч фунтов: проценты с этой суммы пожизненно предназначены его жене Эмили, а после её смерти капитал вернётся к Райану.

– Вы видите в этом недоверие сыну? Райан, что, враждует с матерью?

Епископ покачал головой.

– Нет-нет, Ральф видел в этом знак его любви к жене. И только. Райан - любимец матери. Эмили просто боготворит его, души в нём не чает. Я заметил, что смерть Уильяма не очень расстроила ее, смерть же Мартина - ранила, и весьма. Но по-настоящему для неё значим только ее старший сын Райан, - епископ улыбнулся, - он - её свет и солнце.

Чарльз закусил губу и задумался. При майорате единственной жертвой преступного замысла стал бы именно старший сын, наследник, младших братьев могло бы толкнуть на преступление желание унаследовать деньги семьи. Однако погибли - если имело место преступление - младшие братья.

– Значит, сами вы считаете, что дело не в деньгах?
– Художник внимательно посмотрел на епископа.

– Я...
– Корнтуэйт устало потёр лицо ладонями, глаза его потемнели, - я вдруг понял, что зная Бреннанов тридцать пять лет, на самом деле - ничего о них не знаю. Темна, темна, как бездна, душа человеческая... Но деньги? Всё же - нет. Бреннаны не скопидомы, денежных скандалов, насколько я знаю, в семье нет.

– Но почему покончил с собой младший сын, Уильям?

Корнтуэйт тяжело вздохнул.

– Не знаю. Его записка ничего не объясняла.

Донован задумчиво смотрел на епископа. Он понимал, что тот не лжёт, но явно чего-то недоговаривает. Корнтуэйт же нехотя пояснил.

– Самоубийство Уильяма было трагедией, но сам факт выстрела сомнения не вызывал. В записке было всего полторы строки, он просил никого не винить и оставил ещё несколько странных слов о каком-то постоялом дворе и чуме...

– О постоялом дворе? Что за нелепость?
– изумился Донован.
– Чума? А вы помните текст?

Корнтуэйт покачал головой и неожиданно лениво наклонился на левый бок, после чего начал шарить в правом кармане монашеской рясы и вскоре извлёк оттуда небольшую записную книжку.

– В мои годы глупо надеяться на память, - рассудительно промолвил епископ, перелистывая, страницы. Он быстро нашёл искомое.
– Вот оно. 'Я это делаю сам. Ошибся постоялым двором, здесь слишком чумно...' Написано было на листке, вырванном из его блокнота. Почерк тоже был его.

Чарльз несколько минут сидел в задумчивости, потом спросил:

– Уильям был образован? Он хорошо знал поэзию?

– Поэзию?
– удивился Корнтуэйт.
– Не знаю, но все они получили хорошее образование. Почему вы спросили?

– Мне показалось, что это, - Донован смутился, - поэтические аллюзии. 'Why should my heart think that a several plot which my heart knows the wide world's common place?' (1) Это сто тридцать седьмой сонет Шекспира. И там же в конце - 'In things right true my heart and eyes have erred, аnd to this false plague are they now transferr'd...'(2) Если я понял правильно, речь идёт об измене женщины, точнее, о разочаровании и обмане. 'Любовь слепа и нас лишает глаз. Не вижу я того, что вижу ясно...'