Бюро расследования судеб

Я этого не сделала. Я знала, что она откажется.

Когда их вывели, был уже поздний вечер и наступил лютый мороз. Их снова выстроили в ряд, совсем голых. Там была “Доктор Вера”. Ее прозвали так, хотя она даже не была медсестрой. Она носила белый халат лишь потому, что получила неизвестно какое медицинское образование в Праге. За несколько послаблений, дарованных ей взамен, она травила заключенных ядом. Делала им смертельные инъекции, вырывала у трупов золотые зубы. Каждый вечер она писала номера заключенных у них на груди несмываемыми чернилами. Потом это облегчало опознание тел. Я в первый раз присутствовала на таком ритуале, и меня чуть не стошнило. Я вспомнила, как отец клеймил животных перед тем как отправить их на скотобойню. Полька протянула левую руку – она не хотела, чтобы цифры писали у нее на груди. На предплечье у нее красовался гадкий шрам. Вера написала цифры под ним. Затем женщинам дали снова одеться и велели ждать грузовик. Уже опускалась ночь.

Когда пришло время забираться внутрь, кое-кто из обреченных завопил и стал отбиваться с энергией отчаяния. Тем вечером я видела, как Меченый избил одноногую русскую бабу так, что она потеряла сознание, и ее, раскачав головой вперед, первую бросили в кузов. Полька шла среди последних. Она донесла мальчишку до самого кузова и взобралась уже после него. Я поднялась вслед за ней вместе с другой надзирательницей и еще двумя эсэсовцами – охранниками Королевы. Машина тронулась, и мы какое-то время ехали во тьме среди деревьев. Мальчуган все вертел головой, чтобы посмотреть на лес, его тревожил красный отсвет фар на снегу. Эсэсовец-верзила погладил его по головке. Он был пьян. Таких уже не вылечишь. Он с улыбкой сказал:

– Слыхал я, ты любишь путешествовать. Вот и чудесно – сейчас тебя ждет большое путешествие. Сразу туда. Ввысь. Видишь?

И показал ему на небеса.

Взгляд польки буквально пронзил меня насквозь.

Грузовик остановился в пятидесяти метрах от деревянной постройки рядом с крематорием. Эсэсовцы стали орать на заключенных, чтобы те поторапливались. Мотор шумел, продолжая работать, и тут полька, вылезая, бросила мне:

– Du, du bist nicht besser. Du wirst sie in der Holle finden [6] .

6

Ты ничуть не лучше. Вы с ними еще встретитесь в аду (нем.).

От ее слов у меня просто дух захватило. Она первой вошла в деревянный барак, ведя мальчишку. Грузовик ждал. Может быть, минут двадцать, но они показались мне вечностью. Обратно ехали по-прежнему молча.

Дорогая моя доченька, когда ты прочтешь это письмо, я буду в могиле, а тебе станет стыдно за свою мать. Но ты, по крайней мере, узнаешь, что я совершила, сможешь отделить правду от лжи. Период в Уккермарке был худшим из всех.

В первые послевоенные годы я и не думала об этом. Я бежала из Равенсбрюка до прихода русских и укрывалась у фермеров. Помогала по хозяйству; вот бы отец посмеялся, лежа в могиле-то. Я думала лишь о том, как мне выжить и не дать себя изнасиловать. Кошмары начались после суда. Я видела ее в снах. Иногда видела, как она горит, а ее светлые глаза пронзительно смотрят на меня сквозь дым. Иногда меня вели к тому дровяному сараю. Я вопила Верзиле и Меченому: “Пустите! Вы что, не узнаете меня?” А они насмехались надо мной и показывали на огненные языки, вздымавшиеся до самых небес.

Я сохранила медальон. Даже когда у меня ничего не оставалось, я не пыталась продать его. А могла бы выручить за него несколько марок. Как-то раз я надела его, но он жег мне шею.

По ночам я начала разговаривать с Витой. Я говорила ей: “Оставь меня в покое. Дай мне мира, я сполна заплатила свой долг”.

Я принималась рассказывать ей обо всяких мелочах, а потом и о серьезном. О твоем рождении. О смерти твоего отца. Иногда я говорю себе: она – единственная, кто по-настоящему знает, какая я. Ты решишь, что твоя старая мать сходит с ума. Да, я очень одинока. Я прекрасно вижу, что ты считаешь меня занудой. Ты торопишься жить своей жизнью, как и я в твои годы. Но каждый раз, глядя на твое красивое личико, я молюсь Небу, чтобы тебе никогда не пришлось пережить такого. Пусть жизнь твоя будет сладкой и счастливой, пусть она убережет тебя от скверного выбора и сожалений.

Оставляю медальон тебе. Закопай его где-нибудь вместе с этим письмом. Вспоминай о моей любви и забудь остальное».

Последние страницы Ирен дочитывает, затаив дыхание. Закончила – и горло перехватывает от сознания, что придется снова перечитывать все это, чтобы составить опись примет. Медальон должен быть возвращен потомкам этой польки, о которой она практически ничего не знает – только то, что она умерла и что ее звали Вита. И поступка, который навсегда возвеличил ее: она не оставила мальчишку одного лицом к лицу с ужасающей смертью. Бесконечная нежность этой Девы к Ребенку не могла не растрогать.

Остальное – узел тайн, который еще предстоит распутать.

Лазарь

Всю ночь в окно скреблась ветка старого бука, словно привидение стучалось в дом. Ирен попросит Ханно спилить ее, и в ближайший уик-энд они сожгут ветку в камине. Сегодня утром ветром принесло запах снега. Дни становятся короче, полыхание осени – скупее. Все выходные, болтая с друзьями Ханно или глядя, как он поглощает невероятное количество сосисок, она не могла отогнать мысли о Вите. Ханно с трудом выносит, что в ее жизни столько места отводится работе. Он упрекает ее – даже разговор поддержать не можешь: «Головой киваешь, а сама не слушаешь. Даже не поняла, что Трамп избран президентом». Вот же донимает ее. Он ошибается. Эта новость от нее не ускользнула. Она – лишнее свидетельство того, что мир мрачнеет и снова замыкается, что пробуждает в ней тайную тревогу.

Хеннинг разложил в своем кабинете копии нескольких списков заключенных женщин, «отправленных в Миттверду», – он нашел их в архивах. Тронутая таким вниманием, она с надеждой просматривает их и быстро разочаровывается: никаких следов Виты, даже с учетом неверной орфографии невнимательной секретарши, и ни слова о еврейском ребенке. Она пробегает глазами имена женщин, обреченных на умерщвление в газовой камере по той причине, что они были сумасшедшие, истерички, калеки или больные. Их, свезенных со всей Европы, звали Элен, Ядвига, Шарлотта, Магда или Татьяна. Самым молодым не было еще и двадцати, самым старым едва исполнилось шестьдесят. Истощились за несколько месяцев, самые выносливые – за несколько лет.

– Мы ведь располагаем только малой частью списков, – напоминает ей Хеннинг. – Заключенным удалось спасти только некоторые, а многих не хватает.

Пока они пьют безвкусный кофе из автомата, взгляд Хеннинга как будто блуждает в невесомости. Его близнецы-трехлетки вот уже месяц по очереди просыпаются по ночам. Он отвел их к педиатру, а тот после обследования вынес вердикт: «Дети совершенно нормальные. Просто они настоящие анархисты».

– А я-то, значит, старый папаша безо всякой власти, – улыбается, а вид огорченный.

– Я тобой просто восхищаюсь. А мне остается порадоваться тому, что у меня взрослый сын, который может и дерево спилить, и дрыхнуть до полудня.

Она не очень-то чистосердечна. В Ханно столько всего, что ускользает от ее понимания. Она не знает, что предпринять, когда он отстраняется от нее, надолго замолкает. Понимать его маленького, кажется, было полегче. Ей нравилось, с каким трудом он формулировал первые размышления о мире, а когда шепелявил – она попросту таяла. Ее бывший муж тревожился: «Его надо отвести к логопеду! С годами он станет посмешищем для всех». А Ирен про себя умоляла: еще чуть-чуть. Немножечко детства, неправильно произнесенных или вновь изобретенных словечек. Этой веселой поэзии, преображающей реальность. В первые годы после развода ей казалось, что он – только ее ребенок. Грех гордыни, который она скрепя сердце разделяла с его отцом, приняв на себя обязательство разлучаться с сыном на долгие дни. Возвращаясь, он казался ей другим. Держался как гость, принимая ее нежность с осторожной вежливостью. Ему был необходим этот переходный мостик из одного мира в другой, эта no man’s land [7] – немного бесхозного пространства, когда он и вправду уже не был ни ее сыном, ни Вильгельма. На следующий день он снова вел себя естественно.

7

Ничья земля (англ.).

Со временем Ханно начал ограничивать те области своей жизни, куда не хотел впускать ее. Ему достаточно просто облечь их умолчанием, чтобы они исчезли, слившись с терра инкогнита неопределенных границ. Когда он уклоняется от ее расспросов – она чувствует, что споткнулась о «долю Вильгельма». При этом в такие моменты он больше похож все-таки на нее. Ханно, как и его матери, необходимо оторваться, чтобы вырасти. Важно не то, что он прячет, а то, что он свободно отдает. Бывают дни, когда ей хочется, чтобы ей вернули ребенка, который не защищается ни от любви, ни от наносимых ею ран.