Бывший Булка и его дочь

– Я слушаю! – повторила Севкина мама.

Лида раза два разговаривала с нею. Вернее, не разговаривала, а только: "Здравствуйте, попросите Севу".

– Это ты, Григорий?

С отчаянием Лида поняла, что даже маленькая последняя возможность поговорить хорошо теперь потеряна. И она просто ухнулась вперёд, как тогда, на Молочной реке:

– Здравствуйте. Это звонит Лида… Филиппова, – и дальше быстрей, пока его мама не успела ответить: – Я вас очень прошу ничего не говорить моим родителям.

Ну допустим. А что дальше? Ты ведь и сама виновата.

– Я не из-за того, из-за чего вы думаете, не из-за того, чтоб мне не влетело. Вы мне можете поверить?! Но в чём дело, я вам не скажу. Это семейное!

Севкина мама долго молчала. И Лида молчала, сжимая трубку, а в голове всё ещё звенели её отчаянные нелепые слова. Семейное… Надо же!

– Не бойся ты, глупая девочка, – сказала Севкина мама, – ничего плохого я не сделаю… Тебе позвать его?

– Нет! – Хотя эту женщину совсем не следовало бы обижать.

* * *

И облегчение, и обида всё смешалось вместе. Капали слёзы, а учебник физики промокал их, впитывал в себя. Оставались мокрые такие бугры. Заметив это, Лида махнула головой, чтобы с ресниц на страницу упали ещё две слезины.

Они упали со стуком. И сразу начали уходить внутрь. Наверно, в таком учебнике много могло бы слёз уместиться… До ученья ли было ей?

Вытерла слёзы, вздохнула глубоко. Некоторое время сидела, подперев кулаком щёку. Аллах с ними, с уроками, что уж теперь поделаешь.

Но конечно, в последний раз!

Произнеся эту вечную клятву учеников, она захлопнула "Физику" и даже не стала на завтра учебники собирать – завтра и соберу.

Вздохнула и облегчённо и обречённо. Поднялась, перешла на диван.

Спать, конечно, было рано. То всё казалось времени в обрез, а как на уроки махнула – сразу вечер пустой. И одинокий.

Кажется, никогда она не чувствовала себя так одиноко. Даже батяньке было сейчас не до неё. Как всё теперь, наверное, изменится в их доме… И не верилось: их семья -это казалось Лиде таким прочным, что… ну, в общем, самым прочным на свете. Вот у других бывает… У Севки… и вообще у людей. А у них нет!

Но оказалось – да!

Горе – огромное и чёрное слово. Лида стояла на самой его опушке.

Только пусть это будет завтра. Не сегодня, а завтра.

Она уткнула лицо в подушку. Руки сверху обхватили затылок и уши.

Такая, можно сказать, классическая поза плачущей девочки.

Она плакала обо всём: о батяньке, и о неудачно прогуленном дне, и по Наде, потерянной навсегда, и по Севке, и снова по батяньке. Она плакала медленно, особенно не стараясь успокоиться. Не всё ли теперь равно – впереди ночь. А ночью кому какое дело до её зарёванных глаз и носа.

* * *

Но существовал на свете человек… Он заглянул просто так, ни за чем – что там у Лидушки делается… А она ревела; обхватив уши руками.

Такая странная боль пронзила Бывшего Булку. Это плакали о нём, было страшно и радостно. Плакали тихо, без афиш. Чтобы никто не слыхал. "Моя дочка-то!" – подумал он, глядя на вздрагивающую Лидину спину.

Сперва он собирался немножко её пощекотать по тонким и таким знакомым рёбрышкам, потом решил осторожно погладить. Но не сделал ни того, ни другого. Лишь присел рядом.

На секунду Лида замерла, всхлипнула ещё раз в подушку и подняла голову. Она, конечно, знала, кто сидит рядом.

Некоторое время они смотрели друг на друга. Бывший Булка собирался пошутить: каким, мол, хорошим бегемотом может стать зарёванная девица. Но ничего не сказал.

Лида протянула руку и взяла его жёсткий толстый палец. "Надо же, какая девчонка!" – подумал он. Душа была уже на пределе.

Бывший Булка выжал из себя улыбку, подморгнул. Так подмаргивали на танцах в начале шестидесятых годов. Лида медленно улыбнулась, потом спросила:

– А мама где?

– Голова у неё… Уснула.

– Ну и пусть!

И он ничего ей не ответил.

Глава 6

– Але! Можно Филиппову?

– Не "Але, можно Филиппову", а "Здравствуйте, попросите, пожалуйста, Филиппову".

– Это ты, мам. А я не узнала. Нам папа звонил.

– Да…

– Спросил, мы придём или нет. Я сказала: придём.

Молчание.

– Лида! Надо было бы посоветоваться со мной.

– Мам, как я могла посоветоваться, если он звонил!

Хотела ещё добавить: "Ты соображаешь?" Но не добавила, конечно. Однако и того, что она сказала (главное же, голоса), было достаточно.

– Оставь, пожалуйста, Лида, свою резкость.

Она ничего не ответила, сердце ныло.

– Ну что ты молчишь? – сказала мама мягко.

– Потому что в субботу не были и сейчас пропускаем, да?

– Ты же знаешь, он сам просил…

– А мы и рады!

– Мне сейчас не очень удобно разговаривать…

– Хм!

– Перестань-ка, пожалуйста! И подумай лучше о том, что касается лично тебя.

"Меня?.." Лида озадаченно нахмурила брови.

– Ну, до вечера, дочка. Я сегодня немного задержусь. Приду, – она что-то сказала людям по ту сторону трубки, – приду часов около восьми…

Заложив руки за спину, она стояла посреди большой комнаты. Такая странная, несвойственная ей поза… Батянькина.

Она теперь многое невольно делала, как он.

…Возьмёт какой-нибудь чертёж… У него стола своего нет – считается, зачем ему стол, если он рабочий. Так он на столик для домино чертёж положит, какими-нибудь четырьмя штуками придавит по углам (чаще всего доминошными фишками), руки заложит за спину и стоит.

Чертёж, конечно, не сказать, что чистый. Всё-таки с завода. Поэтому и пыль въелась, и масло, и обтрёпанный. Мама: "Николай, ну что ж ты грязь – и на столе. Здесь Лида, я. Сам здесь полжизни проводишь, перед своим телевизором". А он: "Маринчик! Подожди!.. Кинься в меня карандашиком… Да любой давай". И опять стоит. Она: "Изобретатель!"

Теперь вот Лида стояла так же. Только смотрела она не на чертёж (откуда у неё чертежи?), а просто в пол, на уложенный ровной светло-коричневой ёлочкой паркет.