Бывший сын
Шрифт:
Встав на коньки, с рациями в руках сотрудники спецслужб наворачивали круги вокруг рождественской елки, и пришедшие на площадь люди аплодировали им. Люди не ненавидели, но жалели гиен.
Проезжающие по проспекту автомобили сигналили, поддерживая протестующих, и мерзнувшие на улице люди радовались уже тому, что остались граждане, которые не боятся сигналить.
— Циск, внимательно смотри по сторонам! Здесь очень много крыс в штатском. Если что-то начнется, если будут провокации, нас не будут арестовывать люди в форме, нет, скорее всего нас будут брать именно сотрудники в штатском.
Действительно, милиции почти не было. Милиция появилась потом, гораздо позже. А пока режим показывал, что сборище «трех сотен отморозков», как давно окрестило оппозицию государственное телевидение, его нисколько не интересует. «Покричите, и мы вас разгоним», — говорил только что победивший режим, режим настолько сильный, что он прибегал к помощи колонок, которые должны были заглушать лидеров оппозиции. Почти никто не слышал
В один момент кто-то сказал Франциску, что навстречу оппозиционерам двигается еще одна колонна. Что людей на самом деле гораздо больше. Что город, похоже, проснулся. Как раз в это мгновение люди, которые до этого момента занимали площадь, стали перегораживать проезжую часть. Народ повалил на дорогу. И случилось чудо! Группы людей стали объединяться в одну огромную, сильную колонну. Франциск не мог поверить собственным глазам, его переполняло чувство счастья. Всего за несколько минут немногочисленная акция протеста перерастала в акцию народного неповиновения. Колонна разрасталась на глазах. Многотысячная толпа перекрывала главный проспект страны. Франциск не понимал. Все это походило на хорошо срежиссированную акцию. Людей вдруг становилось очень, очень много! Франциск задыхался от счастья:
— Ты это видишь? Чувак!!! Видишь? Бля, чувак! Ты только посмотри сколько людей и там, и там, и там! В это все невозможно поверить! О-о! Смотри туда, назад, назад, посмотри назад! Там толпа от самого цирка! Посмотри туда! Господи, сколько людей, чувак! Посмотри, народ проснулся!!! Посмотри! Здесь наверное тысяч пятьдесят, да нет, уже наверное даже больше!
Впервые за долгие годы на улицы столицы вышли десятки тысяч. Никто не ожидал такой активности. Судя по всему, в тот момент растерялись даже лидеры оппозиции, даже они не могли представить, что после стольких лет давления власти, после исчезновений и арестов, после лет абсолютного безволья и бездействия, на улицы выйдет столько людей. Стотысячная колонна перекрывала самый длинный проспект на континенте. Всего этого не могло быть. Из продолжительных ком не выходят. Чудес не бывает. В забитой, изъезженной, загнанной стране всего этого не могло происходить. Франциск боялся, что вот-вот потеряет сознание. Он боялся, что потрясение, которое он теперь испытывает, способно парализовать, обесточить его. Он не говорил Стасу, но только крепко сжимал его руку и орал от счастья:
— Смотри! Смотри! Там еще люди! Там, и там! Посмотри, посмотри! Мы везде! Мы повсюду! Посмотри, сколько нас!
Колонна все еще росла. На каждой улице к ней примыкали группы по несколько сотен человек. Еще и еще. Еще и еще.
— Может им удалось? Может им удалось?
— Что удалось?!
— Может удалось все организовать?! Смотри, от стадиона пришли еще несколько тысяч! И нам навстречу, смотри! Смотри, сколько там людей! Может, им удалось объединить нас? Нас тысяч сто — не меньше!
— Да! Посмотри назад! Господи!
Стас пытался встать на цыпочки, чтобы увидеть насколько вырвался нос колонны, но было поздно, людей собралось так много, что, оказавшись в самом центре, даже забравшись на плечи Циска, он не мог разглядеть ни начала, ни конца. Когда кто-то из манифестантов сорвал со здания Комитета государственной безопасности флаг президента и водрузил национальное знамя, под которым выступала оппозиция, многие подумали, что революция началась. Стас заплакал. Этого момента он ждал всю жизнь. На мгновенье он поверил в то, что все закончилось. Режим пал. Милиция не разгоняла протестующих. Над городом Циска развевался настоящий, его детства флаг. Казалось, что через мгновенье появятся шавки в штатском и сорвут символ, но шавки не появлялись. Поджав хвосты, они смотрели на толпу и понимали, что в данный момент бессильны. Что они способны разогнать двадцать, пятьдесят человек, но не сто тысяч.
Люди, которые в тот вечер окружали Франциска и Стаса, улыбались. Они улыбались собственному счастью, улыбались пониманию того, что битва не проиграна. Люди, которые в тот вечер вышли на улицы своего города, в первую очередь, победили собственный страх, и то была одна из главных побед человечества, ибо нет ничего важнее, чем переступить через пропасть собственного страха.
Бросив пальто на пол, Франциск прошел в ванную. Сразу. Стянул с себя джинсы, сорвал холодные вещи и трясущимися, красными от холода руками запихал их в стиральную машину. Деликатная стирка плюс полоскание. Худое, бессильное тело. Следы грязи на кафеле. Как завороженный, Циск смотрел на барабан. Прямо. Бездумно. По его лицу текли слезы, и он смотрел, как одна на другую валились мокрые вещи. Как мокрый снег города, пена наполняла барабан. Запотевало круглое стекло. Машина разгонялась и тряслась. Затем внезапно останавливалась и, словно на мокрые ступени, на дно металлического барабана валились джинсы и свитер. Барабан начинал раскручиваться в другую сторону. Датчики обеспечивали необходимую температуру, а Франциск даже не мог представить температуру своих слез. Откачивая раствор, машина начинала отжим, и Циск видел, как мокрые вещи прижимаются к стенкам. Он думал о том, что с этого дня его можно называть предателем и никак иначе. На площади остались люди. Много людей. Милиция взяла их в кольцо. Их избивали около получаса, пока остальные разбегались. Франциска и Стаса отрезало кольцо оцепления, и вместе с другими людьми Франциск побежал. За несколько минут милиция разогнала стотысячную толпу, оставив себе на десерт около тысячи. Их не пощадили и вкатали в землю. Президент заявлял,
что на площадь выйдет не больше трехсот отморозков, но уже по первым данным было задержано около тысячи человек. Тех, кто не смог убежать. Франциск смотрел на барабан, и одна вспышка сменяла другую. Он вспоминал, как, пробегая мимо гостиницы, названной в честь города, заметил людей, которые прятались в ней. Милиция гналась за ними, но, не побоявшись последствий, спасая людей, швейцары закрывали перед милицией двери. Франциск думал о том, что эти люди совершали маленький подвиг. Они не думали о том, что уже завтра их найдут и арестуют, они просто закрывали двери перед носом гиен, а он убегал, убегал вместе с другими, боясь попасть в лапы государства. Машина продолжала стирать вещи, и Франциск думал о том, что на всю жизнь запомнит взгляд швейцара. Взрослый мужчина с ужасом смотрел на женщину, которая не успела забежать в гостиницу. Милиционеры сбили ее с ног, свалили на землю и, взяв за капюшон, тащили по асфальту в сторону автозаков. «Блестящий кадр для рекламного ролика, — думал Циск. — Наши куртки сшиты на славу, наши куртки выдержат даже то, что неспособно выдержать человеческое сердце». Франциск вспоминал лицо швейцара и, более того, кажется, даже помнил то, что успел прочитать по губам: «Еп твою мать… Еп твою мать».Один известный писатель как-то заметил, что нефть есть не что иное, как кровь драконов, которые когда-то населяли землю. Когда нефть перерабатывают и в виде топлива заливают в самолеты — драконы оживают. Вспоминая эту красивую аллегорию, Франциск думал о том, что местные драконы когда-то питались людьми и теперь оживают только в моменты разгона оппозиции.
Машина продолжала стирать, и Франциск вспоминал, как вместе с друзьями свернул на улицу, где стоял роддом, в котором он когда-то родился. Малыш, у которого, по рассказам мамы, пуповина обмоталась вокруг шеи… Вместе с другими он бежал вниз, к пожарной части, и в это время на главном проспекте страны милиция гребла всех без разбора. Тех, кто пришел на акцию протеста, и тех, кто наивно полагал, что автобус все же придет. Зеленый, под номером сто. Женщин, подростков, стариков. Всех. Потенциальных, возможных, мыслимых, воображаемых, вероятных противников режима…
Машина заканчивала стирку, и Циск уже спал.
Страх пришел утром. Настоящий. Как у северного живописца. Не страх, но ужас. Глубокий. Размазанный. Необузданный. То самое чувство, которое Франциск испытал десять лет назад в переходе. Что-то давило на грудь. Сильно. До такой степени, что это давление можно было использовать в реанимационных мероприятиях. Натиск этот был способен не просто заставить сердце биться, но проломить грудную клетку, сломать позвоночник. Франциск пытался одернуть себя, отвлечься, успокоиться, но ничего не получалось. Из рук выпадал стакан. Страх разливался. Из тела в дом. Он был здесь, в его квартире и в квартире напротив. Здесь и везде. Во всем городе. Соседи по лестничной площадке тоже были на площади. Как и Франциск, каждую секунду они пытались обновить новостные страницы, но сайты оппозиционных изданий не работали. В редакциях оппозиционных газет в это время проходили обыски, люди в форме выносили технику и журналистов.
По городу поползли слухи, что задерживать будут всех, кто был на площади. Но как? Объяснили, что арестовывать будут всех, чьи телефоны вечером надцатого декабря посылали сигнал с площади. В начале двадцать первого века этого было достаточно. Если ваш телефон посылал, вы должны сесть. Никого не волновало, что вы там делали. Главное, вы там были.
Франциск не отходил от компьютера. Тряслись руки, кровоточила губа. Каждую минуту интернет обновлялся просьбами о спасении. Циск постоянно натыкался на короткие сообщения, в которых авторы утверждали, что в их квартирах выламывают двери, вырезают замки. «Все, у меня выпиливают замок, сейчас будут задерживать, помогите!» На что надеялся этот человек? Как ему можно было помочь? Как? Люди сидели в собственных квартирах и думали только о том, что через несколько минут придут и за ними. Еще мгновенье — и к ним ворвутся, еще мгновенье — и возьмут. Людей задерживали, как преступников, задерживали за то, что они вышли на площадь узнать результаты выборов; и, узнав их, не разошлись по домам. Франциск понимал, что не представляет для власти никакой угрозы, он не состоял ни в одной из запрещенных партий, не работал журналистом, не бил двери дома правительства — и все же всякий раз, когда лифт поднимался до его этажа, испытывал страх. Он вспоминал сон, о котором рассказывал Стас, и боялся, что через несколько минут сон этот станет явью. Франциск ходил по квартире, но с каждой минутой делать какое-либо движение становилось все сложнее. Франциск таял на глазах. Он хотел есть, но еда не лезла в горло, хотел в душ, но не находил в себе сил дойти до ванной. Франциск не мог нормально двигаться, дышать, открывать и закрывать глаза. Работал метроном, и Франциск не мог понять, откуда эта машина черпает силы. Слова мялись во рту, и речь все больше походила на ту, какой была несколько месяцев назад, когда Циск только открыл глаза.
Работал телевизор. Государственные каналы в один голос поздравляли нового президента с заслуженной, безоговорочной победой. О том, что на протяжении всего дня в городе производились обыски и задержания, предпочитали молчать. К чему говорить о том, что и так все знают? Не знали только о судьбе избитого кандидата в президенты, но и она быстро прояснилась. На экране появился врач… отчим…
Муж матери, не скрывая улыбки, рассказывал, что с бывшим кандидатом в президенты все в порядке. Шишка, и не более того. Далее отчим перечислял все проведенные процедуры и рассыпался в комплиментах действующему президенту, благодаря которому было закуплено самое современное оборудование…