Царь Борис, прозваньем Годунов

До бунта дело не дошло. Романовы раньше подставились, сами. Опережая события, Александр Никитич Романов тайно встретился с великим польским послом, гетманом литовским Львом Сапегою и прямо спросил его, как отнесутся польские и литовские паны к тому, что царевич Димитрий восстанет из небытия и предъявит свои права на престол русский, а быть может, и займет его в случае неких событий, в которых один Господь волен. О встрече этой стало известно из показаний посольского толмача Якова Зборовского, единственного, кто из посторонних на ней присутствовал. А ведь пенял я в свое время Никите Романовичу, что не заботится он об образовании сыновей, языкам разным их не учит, и вот через какие-то тридцать лет аукнулось! Я бы, чай, с Сапегою без толмача столковался!

Впрочем, никаких других подробностей о той встрече узнать не удалось, толмач умер на дыбе, мучительно вспоминая ответ гетмана литовского. Какая незадача! Разве же так пытают?! Как сказал бы Малюта, не к ночи будет помянут, подследственный должен выложить все, что знает, и сверх того три короба добавить, и лишь после этого освободить следователя от своего присутствия и стонами громкими не мешать ему отделять зерна правды от плевел лжи. А когда нет лжи, как распознать, где правда? Приходится все немногое на веру принимать.

Но и этого немногого хватало на обвинение в измене государю. А тут еще ближний слуга Федьки Романова, сын боярский Алексашка Бартенев, донес, что в тот вечер все братья Романовы — Александр, Михаил, Василий и Иван — вместе с шурином их боярином Борисом Черкасским собрались у старшего своего и долго о чем-то говорили, о чем, подслушать не удалось, вот только имя Димитрия доносилось явственно. Теперь всех Романовых гуртом притянуть можно было.

Ни минуты не медля, Борис Годунов с Семеном Годуновым доложили обо всем царю, и тот приказал арестовать Романовых, буде потребуется, то и силой в темницу их препроводить. Силой, конечно, как же еще?

Штурм был назначен на следующую ночь. Почему ночью? Так ведь днем на Варварке, где рядком стояли пять романовских подворий, всегда народу много, а еще больше могло по первому кличу сбежаться. Не скажу, что Романовы были любимы простым народом, — чего их любить, худородных? Но они всегда с ним заигрывали и пытались приобрести его любовь всякими подарками. Народ же, как ребенок, никогда не знаешь, чего от него ждать, вдруг да и встанет на защиту Романовых. Так что уж лучше ночью, тихо.

Тихо не получилось. Разве что поначалу, когда пять сотен стрельцов и две сотни немецких наемников во главе с капитаном Маржеретовым окружали подворья и когда проникали на двор Федора Романова. Тут не обошлось без хитрости и предательства. Борис Годунов призвал к себе родственника Федора Романова по жене, Михайлу Салтыкова, и, наобещав ему всяких милостей, предложил явиться к Федору ночью, якобы с вестями важными и неотложными, а уж как ворота приоткроют, там стрельцы и вступят в дело. Салтыков, едва заслышав о шапке боярской, забыл о Боге и чести, согласился на все и даже принялся измышлять другие козни, чтобы братьев вернее погубить. Пришлось сдерживать, напоминая, что лучшее — враг хорошего.

Но стража романовская не дремала, едва стрельцы ворвались на двор Федора, как завязался отчаянный бой. Соседние же дворы мигом ощетинились пищалями, там был форменный штурм, мне потом Яков Маржеретов рассказывал, он в этих делах сведущ. Шум вышел изрядный, даже у нас в Кремле слышно было, а потом поднялось зарево пожара. Я на следующий день туда ездил — все пять подворий дотла выгорели. А из-за соседнего тына посольского двора выглядывали испуганные поляки. Я еще тогда подумал, что, возможно, весь этот шум и пожар нарочно для них устроили, чтобы показать, как на Руси с изменниками расправляются. Как бы то ни было, урок пошел впрок, Лев Сапега во все последующие годы ярился при одном упоминании имени Димитрия или братьев Романовых.

Суд был скорый, улики явны и бесспорны. Несмотря на вину тяжкую, царь Борис не преступил своего обета не проливать кровь преступников. Честолюбивые замыслы Федора Романова смирили монашеским клобуком, постригли его в монахи под именем Филарета и сослали в Антониево-Сийский монастырь. В знак уважения к боярину обряд пострижения совершал сам патриарх Иов, он мне рассказывал потом, как бесы Федора ломали, так ломали, что его приходилось вчетвером за руки держать, заставляли они извергать его слова хулительные, которые Иов, конечно, передавать мне не стал, а потом сомкнули уста его в гордыне непомерной, но, смиренные крестом и молитвой, изошли бесы, и разомкнулись уста для добровольного согласия на священный постриг. Да, силен лукавый, но сила его ничто перед словом Господа!

Постригли и жену Федора, но это уж по ее горячей просьбе, и отправили в Заонежский Толвуйский погост. Малолетних же детей их, сына Михаила и дочь Татьяну, не тронули, отдали на воспитание тетке их Анастасии и вместе с семьей Александра Никитича отправили на Белозеро. Всех же младших братьев Романовых били кнутом на площади, а потом разослали на заточение в разные тюрьмы дальние: Александра Никитича — в Усолье-Луду на Студеном море; Михаила Никитича — в город Нароб Чердынского уезда, где за буйство свое сидел он год в яме; Ивана Никитича — в Пелым; Василия Никитича — в Яренск. Через немного лет вернулся в Москву один лишь Иван и много кричал потом о том, что братьев его извели по приказу Годунова. Но уже одно то, что он-то вернулся, все это вранье на нет сводит. Да и кому они страшны были? Федор — вот кто главный бес, а они так — бесенята. А Федор-то и выжил на нашу голову.

Но опалой Романовых дело не ограничилось. Борис Годунов, предчувствуя кончину близкую, решил, как видно, последним ударом устранить всех возможных врагов и оставить державу царю Борису в мире и спокойствии. Взяли многих родственников и клевретов романовских, князей Черкасских, Шестуновых, Репниных, Карповых, Сицких, и разослали их в места дальние. Инокиню Марфу, мать Димитрия, которую уличили в тайных связях с Федором Романовым, постановили перевести в отдаленный монастырь, а в какой, не объявили для пресечения соблазна. Сослали и Василия Шуйского, но тот сам напросился. Во время боярского суда над Романовыми он вдруг вспомнил, с чего весь сыр-бор начался, и задал Борису Годунову тот же вопрос о царевиче Димитрии.

— Уж ты бы, княж Василий, помолчал бы! — грозно оборвал его Годунов. — Не ты ли клялся нам всем, что своими руками гроб с телом Димитрия в могилу опустил? А теперь заводишь речи воровские!

Бояре зашумели возмущенно и единодушно обрекли Василия Шуйского на молчание в его галицких вотчинах.

Оставался последний смутьян — Богдан Вельский, бывший близкий друг и родственник, и по одному этому уже враг лютый. Царь Борис, взойдя на престол, несмотря на противодействие Годунова, повелел вернуть Вельского ко двору, помня доброту его в детские годы и то, что он всегда за него выступал. Вельский сразу вошел в роль наставника, указывал Борису даже при боярах и пытался по старой памяти водить его на помочах. Царю Борису это быстро надоело, и он спровадил Вельского на строительство новой крепости на южный рубеж. С почетом проводил, со своим двором и войском. Но Вельский затаил обиду. Рассказывают, будто бы кричал он прилюдно, что кабы не он, то не Борис бы сидел на престоле, а царевич Димитрий. В доносе, как водится, эти слова перевернули, вышло, что Вельский держал сторону Димитрия, царь Борис, возмущенный такой черной неблагодарностью, приказал взять Вельского в железы и доставить в Москву.

Измена была налицо, и ненавидящие Вельского бояре готовы были осудить его на смерть, но царь Борис и тут вынес мягкий приговор — лишение чести и ссылка. Казнь Вельского совместили с наказанием младших Романовых и провели в присутствии царя Бориса, всего двора и послов польских и шведских. Вельского привязали к столбу и лишили чести, коя у мужчин, если вы вдруг забыли, находится совсем не там, где у женщин. У женщин ее вовсе нет, я имею в виду, бороды. Ее и лишали. К несчастью для Вельского, в палачи выбрали не нашего, православного, который, покуражившись в начале, нашел бы потом способ облегчить страдания боярина, а еретика-немца, который исполнил работу методично и тщательно, выдергивая волос за волосом пышную бороду и усы, и еще иезуитски вытирал грязным платком слезы, градом катящиеся из глаз боярина. Вельский, казалось, изошел этими слезами, его округлое лицо опадало вместе с бородой, но — молчал! Я его даже зауважал за это, но потом, глядя на его непритворные страдания и слыша мычание сквозь стиснутые зубы, решил, что ему на всякий случай усекли язык, чтобы не сболтнул на казни публичной чего лишнего. Каково же было мое удивление, когда после казни Вельский закричал вдруг неожиданно тонким голосом, что напрасно царь на него опалу возвел, нет на нем никакой вины и впредь он будет верен Борису, до самой смерти. Он и был верен, до самой смерти, до Борисовой. Сослали же Вельского в его нижегородское поместье под надзор пристава.