Царь Борис, прозваньем Годунов

Первые два года правления царя Бориса были замечательно хороши, в памяти моей они могут сравниться разве что с годами правления брата моего, но очарование тех давно минувших лет было связано в значительной мере с молодостью нашей и питалось больше надеждами на будущие великие свершения, теперь же мы наслаждались плодами свершенного.

Впрочем, были и свершения. Сберегая бумагу и время, не буду рассказывать обо всех деяниях царя Бориса, коснусь лишь того, что было мне ближе всего, что происходило на глазах моих, то есть разных изменений в Кремле Московском.

Уж сколько строили в годы предшествующие, теперь же строили втрое и по-другому. Борис Годунов был славный строитель, но, будучи человеком практическим, строил он в первую очередь для каких-нибудь нужд и только во вторую — для лепоты. Не было в нем размаха, не было величия, что неудивительно, ведь он не нашего роду. Царь же Борис именно о величии и думал, все, что он делал, должно было служить еще большему возвеличиванию и прославлению державы Русской. Все у него должно было быть самым большим, самым красивым, самым дорогим. Воплощал же эти идеи в жизнь все тот же Борис Годунов, я сколько раз говорил: ему, главное, правильно задачу поставить, дальше он горы свернет.

Приказами царь Борис так и сыпал, не в силах сдержать сей зуд ни при каких обстоятельствах. Вы помните, как Борис нарушал благолепие похорон царя Федора. Впоследствии выяснилось, что он распоряжался о закладке нового дворца царского. (Почему-то Борис не захотел переезжать в палаты отца своего и в ожидании постройки предпочитал ютиться в бывшем тереме царицы Арины, так что мы с княгинюшкой после тридцатипятилетнего перерыва вернулись в палаты наши старые.)

Самым заметным из строений царя Бориса была, конечно, колокольня, возведенная на место старой, названной в честь деда нашего, и по сей день именующаяся колокольней Ивана Великого, хотя Борис и написал горделиво на ней свое имя. Была эта башня самой высокой в мире и, верю, долго такой останется, ее золотая маковка указывала путникам путь в Москву на тридцать верст окрест, как маяк в окияне безбрежном.

Самым же громким — знаменитый колокол весом около двух тысяч пудов. Отлили его специально для Ивана Великого, но в последний момент не стали поднимать на колокольню. Злые языки говорили, что не смогли. Не верьте. Коли к подножию дотащили, то уж с Божьей помощью непременно и наверх бы подняли. Засомневались же в том, выдержит ли башня звон колокола, настолько у него оказался глубокий и мощный голос. Это был великий день. Все святители и весь двор собрались на площади Ивановской на первую пробу голоса. Колокол висел во временной звоннице деревянной, двадцать четыре человека, вцепившись в веревки, начали с натугой раскачивать язык колокольный, с каждым движением все больше размах, и вот — о, диво! о, звук божественный! Душа устремилась к Господу, вслед за ней и тело бренное, особенно почему-то печень, сами собой откликнулись колокола другие, затрепетали даже предметы совсем неодушевленные, тонко задребезжала посуда во всех поставцах, заходила ходуном под ногами мостовая каменная, здания же отряхнули с себя пыль и краску старую. После этого и сочли за лучшее колокол не поднимать, звонили же в него только по праздникам великим, в дни назначенные Кремль пустел, вслед за двором царским устремлялись в поля окрестные и многие жители московские, и там, в пяти, а то и в десяти верстах от города в полной мере наслаждались голосом дивным.

Самый же величественный замысел царя Бориса так и остался, к сожалению, незавершенным. Он как подслушал мечты мои давние и решил воздвигнуть в Кремле храм величественный, точную копию храма Иерусалимского, благо, все планы у нас имелись. В народе этот храм так и называли — Новым Иерусалимом, хотя официально он именовался храмом Воскресения Господня, а еще Святая Святых. Был заложен фундамент, была выстроена точная копия Гроба Господня, для него был выткан покров священный, точная копия святой плащаницы или, как его по церквам нашим называют, убруса.

Помню, в один из дней сошлись в палате патриаршей сам патриарх Иов, царь Борис с сыном Федором, Борис Годунов и я, в углу скромно стояли два инока, как потом выяснилось, два иконописца искусных, более никого не было. Четыре протоиерея с трепетом от восторга и благоговения внесли реликвию священную, похожую издали на ветхую, сложенную в четыре раза льняную скатерть. С бережением великим плащаницу развернули, оказалась она размеров изрядных, более сажени в длину, два аршина в ширину. Они, держа плащаницу за углы, взгромоздились на лавку и подняли ее вверх перед окном. И вот — о, чудо дивное! — в лучах солнца, струившихся из окна, на ткани проступил образ Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа. Наверно, я был единственным из всех, кто видел раньше этот образ истинный, когда-то, много лет назад, его с такой же осторожностью и благоговением явил нам с братом митрополит Макарий. Другие же, похоже, даже не знали, что на плащанице проступает не только лик, но и все тело Христово в час его смертный.

Да и лик был непривычный. Сколько раз зрили мы все образ Спаса Нерукотворного на иконах, на хоругвях воинских, на копиях плащаницы, что имеются во всех храмах русских, когда несли их во время хода крестного в вечер Страстной пятницы. Но то был образ Сына Божьего, прекрасного, милосердного и в то же время строгого, смотрящего тебе прямо в душу всевидящим оком. Сейчас же перед нами предстал лик Сына Человеческого, перенесшего муку смертную. Высокий лоб исколот венцом терновым, правый глаз разбит и заплыл, разделенная надвое борода всклокочена, косицы, в которые заплетены волнистые длинные, до плеч, волосы, растрепаны, все лицо так измождено и искажено страданием, что нельзя даже определить возраст, это может быть и тридцать три года, и все пятьдесят. То же можно сказать и о теле, переплетенном узловатыми веревками мышц.

Так стояли мы долго, молчаливые и недвижимые, лишь иноки-иконописцы тихо суетились, перенося угольками на листы бумажные божественные черты, снимая мерку точную с тела, необычайно высокого, отмечая места, куда на плащаницу попали капли крови священной, которая на покрове рукотворном обернется рубинами сверкающими.

Того покрова уж нет, во времена Смутные еретики разодрали его на куски малые ради каменьев драгоценных. Я об этом немного скорбел, копия, она и есть копия, как ее ни украшай, святости не прибавится. Но вот то, что образ нерукотворный пропал — это беда воистину великая. Я и помыслить не могу, что с ним что-нибудь нехорошее случилось, такие святыни ни в огне не горят, ни в воде не тонут, и руки еретиков, протягивающиеся к нему с мыслями нечистыми, отсохнут прежде, чем к нему прикоснутся. Но ведь чьи-то же протянулись! Верю, пройдет какое-то время, и плащаница святая вновь явит себя миру, вот только будет это в странах далеких, и придется нам, как встарь, вновь ее отвоевывать.

Хотя святыню новую царь Борис не сподобился воздвигнуть, зато преуспел в завершении другого дела великого, зачин которому был положен еще во время правления брата моего. Именно тогда начали мы расписывать стены дворца царского картинами из нашей священной истории. Во времена Ивана Молодого и царя Симеона работы по причинам естественным остановились, вновь же возобновились в правление царя святого Федора и продолжались все эти годы.

На стенах Большой Грановитовой палаты была представлена история от сотворения мира: Господь Бог в первые дни творения, сотворение ангелов и человека, основные события Завета Ветхого до того момента, когда великий предок наш, Георгий Победоносец, разделил Вселенную между наследниками своими. Мыслили мы с братом здесь остановиться, осветив историю дальнейшую в картинах на стенах Золотой палаты, но царь Борис повелел нарисовать дополнительно все древо рода нашего, подозреваю, нарочно, чтобы нашу ветвь показать боковой, себя же водрузить на вершину ствола. Прости, Господи, мне эти мысли суетные, как я простил Борису его гордыню непомерную!

В палате Золотой на своде над местом царским были изображены три величайших царя в истории человеческой: Георгий Победоносец, Димитрий Великий, прозываемый еще Донским, и султан турецкий Сулейман Великолепный, сиречь цари Аса, Давид и Соломон. По правую сторону, от дверей с Красного крыльца до самого места царского были изображены последовательно все цари Израиля, все наши пращуры, у каждого в руках непременно свиток с указами важнейшими, если же указов было много, то их на добавочных свитках в ногах помещали. Тексты были списаны с тщанием великим с оригиналов древних, только, боюсь, нынешним этого не понять, сейчас мало кто понимает вязь старую, может быть, я последний и остался. Эту часть палаты расписывали еще в наше время, посему и заканчивалась история изображением брата моего, который еще раз отражался на своде принимающим венец царский из рук Ангела Господня.

На других же стенах и сводах палаты Золотой изображались наиболее знаменательные события из истории нашей.

В сенях, на самом видном месте, было представлено видение о кресте, когда Господь явился Димитрию Великому с животворящим крестом в руках и возвестил ему, что с крестом сим он победит всех врагов своих. Тут же, в другой картине была изображена в иносказании и сама битва великая с надписью поясняющей: «Победил Давид прегордого Голиафа помощью Бога Всемогущего».

Все было представлено: и суд Соломона, и исход, и завоевание Земли обетованной. Меня же больше всего привлекали картины, посвященные деяниям брата моего. Особенно удалась картина, где Иван являлся во всем блеске во главе полков у стен казанских. Она была написана еще в те, давние времена, но пришлось переделывать, затирать изображение князя Андрея Курбского, Бича Казани, несмотря ни на что, ему так и не простили того отъезда в Литву. Впрочем, без Курбского картина вышла еще краше. Зато всем остальным сподвижникам брата воздали по заслугам, забыв о гонениях жестоких. Вот пустынник Варлаам поучает царевича Иоасафа — Сильвестр получился удивительно похож. Как и Алексей Адашев, в образе юноши дивного помогающий судье Гедеону приносить овна в жертву Господу. Не забыли и меня, все ж таки я на Москве наместничал, когда Иван Казань брал. На картине Иван возносит на вершине горы молитву к Господу, я же под горой войско собираю. Вот только вышел я не очень похож, я пусть и на вершок, но повыше брата был. Но я не в обиде — это же иносказание, а в нем царь выше всех должен быть.