Царь Грозный

– Все напасти за грехи наши, – упрямо возразил поп. Неизвестно, сколько бы они спорили и чем все кончилось, но тут опомнилась стража, стала наседать на слегка успокоившуюся толпу, тесня к воротам. На помощь спешили еще стрельцы. И снова гомон во дворе перекрыл трубный глас Сильвестра:

– Не трогать! Никого не трогать! Именем царя велю!

Поп поднял вверх свой большой крест и смело шагнул с крыльца. Перед ним расступились.

– Идите, дети мои, по домам, у кого какой остался. Ни к чему вам царские хоромы громить, на себя гнев царский вызывать… – Сильвестр уговаривал спокойно, но настойчиво. Безумствовавшая два дня толпа, видно, уже устала от собственной ярости, готова была утихнуть. Слава богу, Сильвестра послушались и стрельцы, ни давить людей конями, ни рубить их палашами, ни тем более палить в толпу из пищалей никто не стал. Пришли с шумом, ушли почти тихо. Отходчив народ русский, выплеснул гнев свой, облегчил тем душу, и снова готов жить дальше, какой бы ни была эта жизнь, легкой или тяжелой.

Никто не заметил, что из чуть приоткрытого окошка горницы за всем наблюдает молодой царь. Царица сидела, забившись в угол на лавке, а Иван не смог не глянуть хоть одним глазом. Ярость толпы была страшной, не останови людей вот этот невесть откуда взявшийся священник, и она захлестнула бы дворец. Тогда несдобровать не только спрятавшейся в подземелье дворца бабке Анне, но и им с царицей, хотя никакой вины Иван за собой не знал. Государь не верил своим глазам – один человек смог остановить десятки разъяренных других только словом, когда стража не справилась бы и сотнями сабель и пищалей! Значит, есть на свете сила большая, чем безумная ярость?

Когда молодой царь повернулся к своей жене, глаза его блестели, как самые яркие ночные звезды:

– Настенька, не бойся, там все стихло.

Анастасия помотала головой, точно отказываясь верить в наступившую тишину, в неожиданное спасение от, казалось, неминуемой погибели. Иван рассмеялся, смех его был тихим и немного недоверчивым:

– Кончилось, кончилось. Один поп смог остановить тысячу беснующихся человек!

– Как? – Царица спросила не потому, что желала знать, как именно, а потому, что все не могла поверить.

– А вот так! Поднял крест и уговорил!

Иван вышел из горницы, навстречу ему попался один из стражников, видно, шел докладывать, что бунтующие прогнаны! Так и оказалось, усмехаясь, принялся говорить о том, как выпроводили мятежников со двора, слова были красочны, точно глухарь перед молодкой хвост распустил. Царь чуть помолчал, потом вдруг велел:

– Приведи мне попа, что на крыльце толпу увещевал.

Стражник замялся:

– Не ведаю, где он, государь. И откуда взялся тоже.

– Так узнай! – неожиданно даже для себя заорал Иван и грохнул дверью, скрываясь в горнице. Анастасия испуганно смотрела на рассердившегося мужа. Чего это он? Ведь все кончилось хорошо, и слава Богу!

Тот, чуть походив по горнице, объяснил сам:

– Людей успокоил священник, а они себе в заслугу ставят! А сами сидели, как мыши в норах, тихо, пока все со двора не пошли!

Тут оба вдруг вспомнили о прячущейся в погребе под дворцом бабку Анну. Небось там помирает со страха, надо успокоить. Глянув друг на друга, поняли, что думают одинаково, и вдруг весело рассмеялись. Царский смех был нервным, но иначе сейчас уже не могли ни Иван, ни Анастасия, слишком много пережившие за то недолгое время, пока москвичи бесчинствовали на дворе и их жизнь висела на волоске.

Анна Глинская выходить наверх категорически отказывалась целых три дня. Она проклинала тот час, когда приняла решение ехать в Москву, а не к отцу Стефану Якшичу, сербскому воеводе. Но еще больше проклинала саму Москву и ее народ, безумный, непочтительный и дикий! Глинская уже знала о страшной гибели своего сына Юрия, понимала, что теперь ни ей, ни оставшемуся в живых Михаилу добра в Москве не видеть, очень жалела, что когда-то отдала дочь князю в жены, забывая о том, сколько смогла награбить за недолгое время правления своих детей. Шепча проклятия народу, столько времени ее кормившему и поившему, давшему ей многие и многие драгоценности, наряды, золото, меха, она клялась отомстить, хотя совсем не знала как. Оставалось одно: настроить внука, ставшего царем, так, чтобы завтра же Москва захлебнулась в крови бунтовщиков!

И Анна Глинская принялась уже не проклинать москвичей и всех русских заодно, а размышлять, как осуществить задуманное. Царь Иван должен показать, что малейшая хула на его бабку карается не простой смертью, а гибелью мучительной и кровавой! Ей виделись реки крови непокорных и неблагодарных людей, которым она соизволила дать свою дочь в царицы.

Ее, Анну Глинскую, обвинили в поджогах? Ничего, они еще увидят, как горят их собственные дома по воле царя! И сами бунтовщики станут молить о пощаде в полыхающих кострах на площадях, но пощады не будет! Не будет пощады и прощения людям, посягнувшим на ее сына, на ее добро, на ее имя!

Может, так и было бы, да только слишком долго сидела в подполе бабка царя. Опоздала Анна Глинская. К тому времени, когда она наконец выбралась на свет божий, готовая подробно рассказать своему внуку, как следует покарать мятежников, он успел поговорить и с женой Анастасией, и с благовещенским попом Сильвестром, собой заслонившим путь в царские хоромы.

Глаза Анны метали молнии, она не могла поверить своим ушам:

– Ты?!. Ты не станешь никого наказывать?! За смерть своего дяди не станешь?! За хулу, на меня возведенную?!

Ответ молодого царя был тверд, глаза его смотрели спокойно:

– Не стану. Народ московский слишком много претерпел этим летом. Погибли многие, сгорело слишком многое. Ярость та была не злобной, но невольной, от отчаяния.

Во все глаза смотрела на мужа и Анастасия, эти дни он много думал и говорил с тем самым попом Сильвестром, но она никак не могла поверить, что столь скоро взялся за ум обычно несдержанный Иван. И радовалась – значит, есть в его сердце то, что поможет стать настоящим государем, разумным и добрым правителем, значит, ошибаются те, кто твердит, что Иван самовластен и жесток! Ах, как была рада молодая царица своему открытию!

Благовещенского священника нашли, но разговор получился совсем не таким, как мыслил себе молодой царь. Он уже приготовил большой кошель с золотыми монетами в благодарность за спасение от ярости безумной толпы, но Сильвестр, не давая ничего сказать Ивану, вдруг… обрушился на него с гневным обличением:

– Опомнись, царь Иван! Опомнись! – Невысокого росточка, упитанный попик едва доставал рослому государю лишь до плеча, но, подняв во гневе большой крест, точно стал на голову выше.

– В чем?! – ахнул Иван. – Что ты? Кто ты?

Сильвестр наступал на царя, оттесняя того все ближе к стене, у двери в ужасе замерли рынды, не смея вмешаться.

– Я Богом тебе послан глаза открыть на мерзость твоих поступков. Тебе власть над людом московским дана, а я Богом дан, чтобы наставить на путь истинный, ибо глух ты и слеп! Знамений страшных точно и не видишь, на беды людские глядючи тебе и горя нет?! А ну как придет долготерпению Господню конец, про то не помыслил?

Лицо Ивана стало бледнее полотна его рубахи, глаза в ужасе остановились, даже губы посинели. Едва разлепив уста, он пробормотал: