Царь и гетман
Шрифт:
Карл быстро повернулся и с каким-то странным, неуловимым выражением оловянных глаз погрозил кулаком на север…
А на севере все шло своим чередом.
Царь, разославши пленных шведов по всем городам, всех участвовавших в преславной полтавской виктории русских наградил орденами, чинами, вотчинами, своими портретами, медалями и деньгами, а себе пожаловал чин генерал-лейтенанта. Затем, послав в Москву курьера с известием о победе, велел на радостях звонить и палить «гораздо», назло старым бородачам: и Москва звонила «гораздо» — без устали колотила в колокола ровно семь ден, разбила, как доносил кесарь Ромодановский, триста семнадцать колоколов и опоила до смерти семьсот четырнадцать
Сам же Петр, захватив с собой Данилыча и Павлушу, поскакал в Варшаву, где заключил аллианц (альянс — прим. ред.) с Августом. Из Варшавы через Торун — в Мариенвердер, где заключил аллианц с прусским королем — и все против Карла. Из Мариенвердера — к Риге, которую и велел Шереметеву Борьке осадить «накрепко». Бросив для начала собственноручно три бомбы в крепость, ускакал в Петербург — уж давно подмывало его туда!
В Петербурге первым долгом навестил старого рыбака Двоекурова, который уже ждал царя с подарком: с самого лета у него в Неве сидел уже на цепи невообразимой величины сиг — презент царю. У старика царь выпил ковш анисовки, и оттуда — на вновь устроенный корабль. Там ему подали привезенные курьерами из разных мест бумаги и между прочим от Палия пакет, в котором находился перевод перехваченного палиевскими казаками письма Карла; но к кому — неизвестно.
Царь прочел это письмо вслух.
«Он — бо где я есмь, как я всеми оставлен! Где мои смелые люди? Где их ратоборственная смелость? О, Реншильд, помоги, чтоб они паки доброе сердце восприяли и на зажертву за меня принесли свою прежде сего другую кровь. О Левенгаупт!.. Где ты? Где с остатком девался? Помози мне в нужде, в которой я ныне обретаюся. О, Пипер! Пиши ныне ты почасту — преж сего писывал. О горе! Я обретаю, что ты с иными отлучился. Кого ж я при себе ныне имею? Кому я могу себя вверить? Ах, все отлучились и все погибли! Когда прямо сие размышляю и себя самого осмотрю, то я обрящу, что ныне слово карл (т. е. карлик) есмь я. Хотел своими людьми орла понудить, чтоб он мне свою корону пред ноги низложил…»
При этих словах письма царь нервно тряхнул головой, так что волосы на ней задрожали…
— Ого! Я перед тобой… мою корону!.. Нет, я тебя и из Турции вышвырну, бродяга!
И царь снова начал читать:
«… корону перед ноги низложил; но ныне так я бегу, чтоб мог только уйтить, понеже собственная моя корона через сей бой подвизается…»
— Сие воистину, — вставил Меншиков.
«Но куда мне побежать? (продолжал царь). Где могу покой сыскать? Понеже я ныне далеко от земли моей обретаюсь. Только б ныне волохи могли бы меня провесть, инакож я несчастливый и с моею землею погиб. Но, орел, объяви мне как хощешь, чтоб я поклонился, понеже ты через сей бой надо мною мастером стал. Приходи, Август, приходи паки назад в Польшу, понеже сия корона по достоинству прямая твоя. Но ты, Станислав! Я был твой приятель, пока я силу имел и тебе помочь мог; но ныне то миновалось: можешь ты только сии вести прочесть, как я ныне мастера своего в великом царе сыскал, того ради последуй моему совету, ляг пред королевскими ногами и проси, чтоб он тебе паки милостив был, а ты себе избери чернической монастырь, ибо сей бой нам есть временная адская мука. Прощаясь, я ныне принужден чрез чужую землю иттить, ибо нового пути в свою землю искать имею. Моя болезнь ныне всему свету известна, что я ныне кричать принужден: О горе! О горе! Моя нога!» [9]
9
Письмо это действительно существует. Оно нигде не напечатано и находится в числе рукописей Румянцевского музея (под CCCLVI). Пишущий это снял с него копию, когда специально занимался историею Мазепы: но потом по разным соображениям бросил эту затею, как неудобную. — Прим. авт.
Царь, повертев письмо в руках, бросил его в кучу с другими бумагами.
— Старика
Палия сим письмом в обман ввели, — сказал он, — оно сочинено малороссийскими ласкателями, понеже малороссийские люди преострые сочинители и хорошего и дурного — уж так у них в крови.Скоропадский ему доносил тут же, что «вероломец и Иудин брат Ивашка Мазепа в турецкой земле аки пес скаженый здох».
— Умер Мазепа, — сказал царь вслух.
При этих словах Ягужинский, подававший царю пакеты, так вздрогнул, что уронил пакет.
— Что, Павел? — спросил царь участливо. — Ее, верно, вспомнил… Забыл, как ее зовут…
— Мотря, государь, — отвечал тихо Ягужинский, бледный и не поднимая глаз.
— Да-да, Мотренушка — вспомнил! — продолжал царь. — Помни, Павел, что я у тебя в долгу…
Ягужинский молчал, только бумаги в руках его дрожали.
— Обещал тебя женить на этой отроковице, так вон она ушла в Турцию с Мазепой и Карлом… Ну, не печалься, Павлуша: на следующий год я достану — себе Карла, а тебе — оную отроковицу…
Но царь и тут остался в долгу у своего Павлуши: Прутский поход 1711 года доказал, что ни Карла, ни отроковицу достать нельзя…
Скоропадский в письме своем добавлял, что его «малжонка Анастасия повергает к подножию ног его царского величества бочку варения киевского сухого цукрованного, оные Анастасии руками власными на здравие царского пресветлаго величества сваренного».
«У! Ловкая баба, — подумал Петр, — она трижды умнее своего колпака — мужа… да такой там нам надобен…»
Осматривая затем корабль, царь увидел, что на мачте, словно белка, с реи на рею перескакивает какой-то молоденький белокурый юнга, укрепляя снасти. Царя заняла эта ловкость и смелость.
— Ты кто такой? — крикнул он на мачту.
Двуногая белка в несколько мгновений соскользнула с мачты и уже стояла перед царем в струнку, смело похлопывая глазами.
— Юнга вашего царского величества! — бойко сказал мальчик, которому на вид было лет четырнадцать, а то меньше.
Царь улыбнулся.
— А как зовут? Какова фамилия?
— Симка Крохинский, ваше царское величество! — по-прежнему бойко ответил мальчик.
— А! — царь что-то вспомнил и глаза его блеснули. — Это ты тогда в Шлиссельбурге первый российский корабль из лаптя соорудил и онучкой оснастил?
— Я, ваше царское величество!
— Молодец-молодец! Помню… А потом?
— Потом в московском навигаторском училище учился…
— Кончил с доброю аттестациею?
— С аттестациею «оптиме», ваше царское величество!
— Зело рад… — И лицо царя действительно выражало живую радость. Блестящими глазами он посмотрел на Меншикова и Ягужинского. — А, смердий сын, землекоп, — а теперь вон что! — быстро говорил царь, любуясь мальчиком и его льняными кудрями. — Теперь тебя за море, в немецкие и голландские страны вместе с боярскими детьми доучиваться пошлю… А там — что Бог устроить соизволит…
Но почему-то сейчас же вспомнился «сынок — Алеша дурачок», а тут же и «сестрица Софьюшка — зелье московское», и «постылая царица Авдотья», и московские «бороды», разбитые триста семнадцать колоколов… А тут и «Катеринушка» — давно ее не видал… а может быть, и «шишечка» скоро будет…
Итак, гетмана Мазепу похоронили. Царь мечтает о будущем величии Российской державы…
Кого же еще желательно было бы вспомнить? Палия и Мотреньку? Да, их. Палий сам умирал на руках своей мужественной жены, когда получил известие о смерти Мазепы.
— О, отыде дух лукавый… отыде, — бормотал умирающий. — Я найду его там и приведу на суд к престолу Божию, яко ворога и погубителя матери нашея Украины… И онаго старца словенина Крижанича Юрия обрету у Господа, за народы словенские молящася… А теперь прощай, жинко, прощай, Охриме… Я отхожу з Украины…
Он сильно в последний раз дохнул и потушил восковую свечку, теплившуюся в его холодеющих руках… Потухла и его свечка жизни.
И Мотренька умерла на своей милой Украине, в Диканьке… Ей удалось поцеловать те места, где ступали когда-то старые ноги проклятого, но ей дорогого человека… Да, верно, батьку Тарасе: