Царь и Россия(Размышления о Государе Императоре Николае II)
Шрифт:
Автор брошюры имеет свою систему: надо развить чувство связи с миром, идеализм! Рецензент не согласен. Надо внушать детям чувство мировой связи, которое непостижимо рассудком. «Все религии, — по мнению рецензента, — опираются на эту почву; изберет ли воспитанник позже какую-нибудь догматическую религию или нет — во всяком случае, мы должны пробудить в нем религиозность, которая есть не что иное, как всеобъемлющая разумность».
Достаточно на этом, бегло нами обрисованном, фоне представить себе облик нашего последнего Царя, чтобы реально ощутить ту непроходимую пропасть, которая лежала между Государем Императором Николаем Александровичем и русской общественной средой.
Отчужденное одиночество — вот на что был обречен этот истинный и истовый православный христианин на престоле Православного Царя. Теми именно свойствами своими, которые делали из него идеального Русского Царя, он становился загадочным и непонятным «лучшим» людям своей Земли! Вот
Моральная трагедия, обусловленная неспособностью русского образованного общества уразуметь духовную красоту и нравственную высоту своего Царя и даже просто объективно-добросовестно распознать и оценить его личность, очень сильно выражена была однажды епископом Иоанном Шанхайским в Слове, сказанном им пред богослужением об упокоении душ Царской семьи. Не менее сильно истолкован был владыкой в этом слове и тот страшный грех цареубийства, который лег на весь, в целом, русский народ.
«Царь-мученик, — говорил владыка, — более всего походил на Царя Алексея Михайловича, Тишайшего, но превосходил его своей непоколебимой кротостью… Его внутренний духовно-нравственный облик был так прекрасен, что даже большевики, желая его опорочить, могут упрекнуть его только в одном — в набожности.
Доподлинно известно, что он всегда начинал и заканчивал свой день молитвою. В великие церковные празднества он всегда приобщался, причем смешивался с народом, приступавшим к великому Таинству, как это было при открытии мощей преподобного Серафима. Он был образцом целомудрия и главой образцовой православной семьи, воспитывал своих детей в готовности служить русскому народу и строго подготовлял их к предстоящему труду и подвигу. Он был глубоко внимателен к нуждам своих подданных и хотел ярко и близко представить себе их труд и служение. Всем известен случай, когда он прошел один несколько верст в полном солдатском снаряжении, чтобы ближе понять условия солдатской службы. Он ходил тогда совсем один, и тем ясно опровергаются клеветники, говорящие, что он боялся за свою жизнь… Говорят, что он был доверчив. Но некий отец Церкви святой Григорий Великий говорил, что чем чище сердце, тем оно доверчивее.
Чем же воздала Россия своему чистому сердцем, любящему ее более своей жизни, Государю?
Она отплатила ему клеветой. Он был высокой нравственности — стали говорить об его порочности. Он любил Россию — стали говорить об измене. Даже люди близкие повторяли эту клевету, пересказывали друг другу слухи и разговоры. Под влиянием злого умысла одних, распущенности других, слухи ширились, и начала охладевать любовь к Царю. Потом стали говорить об опасности для России и обсуждать способы освобождения от этой несуществующей опасности и, во имя якобы спасения России, стали говорить, что надо отстранить Государя. Расчетливая злоба сделала свое дело: она отделила Россию от своего Царя, и в страшную минуту в Пскове он остался один… Страшная оставленность Царя… Но не он оставляет Россию, Россия оставляет его, любящего Россию больше своей жизни. Видя это и в надежде, что его самоумаление успокоит и смирит разбушевавшиеся страсти народные, Государь отрекается от престола… Наступило ликование тех, кто хотел низвержения Государя. Остальные молчали. Последовал арест Государя, и дальнейшие события были неизбежны… Государь был убит, Россия молчала…
Великий грех — поднять руку на помазанника Божия… Не остается и малейшая причастность к такому греху неотмщенной. В скорби говорим мы: кровь его на нас и на детях наших (Ср.: Мф. 27, 25). Но будем помнить, что это злодеяние совершено в день святого Андрея Критского, зовущего нас к глубокому покаянию… Но покаяние наше должно быть полное, без всякого самооправдания, без всяких оговорок, с осуждением себя и всего злого дела от самого его начала…»
Да, вся современная злодеянию Россия в какой-то мере несет на себе вину цареубийства: те, кто не были пособниками, были попустителями! Но, пожалуй, еще более устрашающим, чем признание всей России виновной в этом злодеянии, является констатирование того, каким относительно малым было впечатление, произведенное в этом именно смысле на русское общество екатеринбургским цареубийством. Все готовы обличать большевиков. На этом все сходятся. А разве в этом дело? С большевиков взятки гладки! Но они ведь только произнесли последнюю букву страшной азбуки, которую выдумали не они. Задуматься же над тем, где начинается этот жестокий и мерзостный алфавит, мало кто хочет. В частности, поразительно, как медленно и с каким трудом раскрываются глаза у даже, казалось бы, «прозревших» людей на личность Царя. С каким трудом изживается сложившаяся у русского образованного общества привычка свысока смотреть на кроткого помазанника! Вот как, задним числом, рисует лучший биограф Царя, С.С. Ольденбург, эту отвратительную повадку русского общества:
«Сторонясь от всяких подлинных сведений о Царе и Царской семье с упорной предвзятостью русская интеллигенция воспринимала и запоминала то, что печаталось о Царе в подпольных революционных пасквилях, обычно по своей фантастичности относящихся к
области „развесистой клюквы“; ловила шепот придворных сплетен, инсинуации опальных сановников. Мнение о Государе как о человеке невежественном, ограниченном, — некоторые договаривались до выражения „слабоумный“, — человеке безвольном, при этом злом и коварном — было ходячим в интеллигентских кругах. Даже военный чин его — в котором он оставался, потому что отец его скончался, когда Государю было двадцать шесть лет — обращали ему в укор, говоря о „маленьком полковнике“, об „уровне“ — почему-то „армейского полковника“ и так далее».Не нужно при этом думать, что подобное отношение к Царю было свойственно лишь злонамеренно-подозрительным людям, монархически индифферентным или даже монархизму враждебным. Люди монархически настроенные и лично Государю симпатизировавшие нередко видели в его фигуре что-то жалкое. С каким злорадством подхвачена была либеральным обществом мысль о том, что Царь является двойником несчастного Феодора Иоанновича, к тому же нарочито стилизованного в сценическом изображении под кроткого, но убогого «простачка»! Но ведь со скорбью, с тяжелым сердцем, сокрушенно покачивая головами, о том же говорили и убежденные монархисты, не обретая в Царе того, что хотели бы видеть, и не ощущая его твердой руки на руле государственного корабля.
Можно понять, а в известном смысле даже оправдать тех, кто так думали «тогда»: ведь перспектива была укорочена и искажена. Но «теперь», после всего свершившегося — дозволительно ли оставаться при прежних трафаретах? А между тем, Царь оставался непонятым и после своей мученической смерти, а тем самым непонятой оставалась и объективная трагедия его взаимоотношений с обществом. Так глубок был духовно-психологический отход русского образованного общества от основ Святой Руси, от понимания существа самодержавной власти на Руси!
Показательна в этом отношении честная и умная книжка В.И. Гурко «Царь и Царица» [558] . Автор ее — один из лучших сынов ушедшей России, один из столпов ее государственного строительства. Человек редкого ума и исключительного образования, он был украшением сановной русской бюрократии. Имя его останется незабвенным, как едва ли не главнейшего внутриведомственного подготовителя знаменитой столыпинской реформы. Пав жертвой интриги он оказался, при проведении реформы в жизнь, обреченным на относительное бездействие, но не озлобился и не превратился в будирующего оппозиционера. Оставаясь, по связям своим, в курсе того, что делалось «на верхах», он лучше, чем кто-нибудь мог «наблюдать» и «оценивать», тем более, что ни к каким партиям не принадлежал и чужд был пристрастиям, как правым так и левым, по убеждениям же был консерватором и монархистом. Трудно представить себе человека, более пригодного для «реабилитации» Царя в глазах общества!
558
Гурко В.И. Царь и царица. Париж: Возрождение, 1927.
И действительно, во многих отношениях книга Гурко, отдавая должное Царю, убивает, можно сказать, наповал некоторые ходячие, но абсолютно лживые представления о нем, издавна отравлявшие сознание русской интеллигенции. Пред нами встает человек, безупречный в семейном быту — «сияющее исключение на фоне нравов, ставших привычными в высшем обществе» — и вместе с тем образец полнейшего самоотвержения в исполнении того, что он считал своим Царским Делом. Но высоко расценивая моральный облик Царя, Гурко не находит ключа к пониманию его личности… В плане государственном и для Гурко Царь — «маленький» человек, не стоящий на уровне задач, ставившихся ему действительностью! По мнению Гурко, Царю вообще была чужда широкая картина — он был «миниатюристом», способным осознавать только детали. В связи с этим стоит, по мнению Гурко, неспособность Царя отличать общее «правление» от конкретных и частных «распоряжений», ведшая его к излишней и неоправданной обстоятельствами подозрительности в отстаивании своей власти от несуществовавших покушений. Не считаясь с общими принципами управления, он порой настойчиво проводил в мелочах свою волю. Не договаривая своей мысли до конца, Гурко дает понять, что тут, вероятно, сказывалось столь обычное для слабовольных людей упрямство. Впрочем, и Гурко «слабоволие» Царя признает лишь условно, оттеняя, что Царь упорно шел по пути собственных намерений — с одним только исключением, известным Гурко: это капитуляция 17 октября пред чужим мнением, ему внушенным и ему навязанным по признаку «исторической необходимости».
Не задумываясь над тем, в какой мере это «исключение» способно раскрыть тайну личности Императора Николая II, Гурко проходит мимо него. В другом месте, как бы мимоходом, останавливаясь на умоначертании Царя, Гурко приводит свидетельство А.А. Половцова, занесенное им в дневник 12 апреля 1902 года и так изображающее это умоначертание: «Всем управляет Бог, помазанником Коего является Царь, который поэтому не должен ни с кем сговариваться, а следовать исключительно Божественному внушению». Гурко склонен искать в этом умоначертании корень лишь некоторых совершавшихся Государем (отчасти под влиянием Государыни) самоличных действий, врывавшихся в круг нормального течения государственных и церковных дел.