Царь Иоанн Грозный

— Не думаешь ли, что я Никола Псковский? — гордо спросил царский любимец.

— Тот юродствует для спасения, а ты для кубка...

— Князь Горбатый! — вскричал Иоанн. — Кому говоришь ты и в чьём присутствии?

— Государь! Он младший в царедворцах, а я старый боярин думы твоей, потомок князей суздальских.

— Князь Горбатый, я тебя выпрямлю! — гневно сказал царь.

— Все адашевцы, как борзые, заходили на цепях, — шепнул Вассиан Скуратову.

— Я знаю, — сказал громко Иоанн, — что здесь ещё много единомышленников Адашевых и Курбского. Дорого мне стоят сберегатели земли русской!

— Что долго думать, государь? — сказал Грязной. — Произведи Курбского из попов в дьяконы, зашли его куда-нибудь, хоть в вельянские воеводы или степи басурманские, сыщется разорённый городишко, пусть там себе воеводствует ярославский князишка.

— Умён ты, шут Грязной, — сказал Иоанн, — за это велю провезти тебя по городу на быке с золочёными рогами.

— Завеличается он, государь, — сказал Левкий, наливая чашу мёду.

— А тебе завидно? — спросил Грязной.

— Что завидовать, — сказал Левкий, допивая кубок, — смотря на лес, сам не вырастешь. Поздравляю с почестью!

— Пить так пить, — говорил Грязной, потягивая вино из воронка и передавая другим сидящим, — весёлая беседа на радости — пир! Только мёду мало... А чтоб на всех достало, хорошо бы ливонскую бочку выкатить.

— Потешьте шута, — сказал Иоанн.

И чашники вкатили серебряную бочку.

— Не испугаете, — закричал Грязной, заглянув в пустую бочку, — завтра же вытрезвлюсь.

— Когда вытрезвишься, поезжай со мной на охоту.

— Эх, государь, мне уже чистое-то поле наскучило; бывало скачешь на коне, посвистываешь: добрый мой конь, бурочка, косматочка, троелеточка! А земля так и бежит под тобой! Бывало, государь, завидишь, птица летит, пустишь стрелу — взвыла, да пошла калёная, уходила стрела орла на лету; а зайца ли травить...

— Полно, заяц, — сказал Малюта Скуратов, — ты и в поле ничего не наезжал, не следил зверя бегущего, не видел птицы перелётной.

— Видал соколов почище тебя.

— Молчи ты заяц, Грязной, — сказал Иоанн.

— Заяц не укусит, государь, ни одной собаки, — отвечал Грязной, — а я закусаю не одного Скуратова!

— За это я велю тебя запоить мёдом насмерть.

— Смерти не боюсь, государь, а боюсь твоей царской опалы, в мёду же медовая смерть!

Иоанн усмехнулся, посмотрел на Грязнова и на большую серебряную бочку, как будто измерял её глазами, нельзя ли со временем исполнить его желание.

Кубки не переставали ходить вокруг стола; разговор коснулся службы боярских детей.

— Государь, — сказал громко Малюта Скуратов, — пусть боярам служат дети боярские на земщине, а ты, опричь того, учреди для себя царскую стражу.

— Оберегать твоё дражайшее здравие! — прибавил Левкий.

— Да из кого же выбрать, — спросил Грязной, — небось из черноризцев?

— А разве благочестивому царю неприлично окружить себя ангельскими чинами? Так, государь, в телохранителях твоих должен быть и ангельский чин.

— Нет, Левкий, прока в постниках мало, — сказал Грязной.

— Надёжнее будет, — сказал Фёдор Басманов, — когда царь выберет удальца к удальцу, чтоб было на кого понадеяться, а за царя постоять!

— Я соглашу тебя с Левкием, — сказал Иоанн, — выберу удалых и облеку их в ангельский чин.

— Хорошо, государь-братец, — сказал князь Юрий Васильевич.

— Пусть никому не служат, опричь тебя, — сказал Левкий, — и назови их опричниками, а сам будь нашим игуменом; воздержания, государь, от тебя не требуем, довольно твоего благочестия, ты благочестив и милостив; таков, как прётся песня про князя Ивана Даниловича. Левкий, постукивая кубком, запел:

А как было то в Москве белокаменной. При князе Иване Даниловиче, Зачинался тогда Успенский собор, На зачине был сам батюшка, великий князь, Видит много он бедных по улицам; Стало жаль ему нищей братии, Государь наш князь в руки посох взял, Государь наш князь калиту подвязал, Наменял он корабленичков На копеечки серебряные, Наделяет бедных и страждущих. С той поры его Калитой прозвали, И Бог взял Калиту на небес высоту.

Левкий, окончив песню и сняв клобук, поклонился.

— Ну, что ты распелся, — сказал Иоанн, — попросил бы лучше Басманова.

— На твоё рождение, государь, я потешу тебя песнею, — сказал Фёдор Басманов и запел:

Высота ль, высота поднебесная. Глубина ль, глубина океан-море, Широко раздолье по всей земле; Что ж земля всколебалася, Сине море всколыхалося? Всколебалася земля русская, Всколыхалось море синее, Для рожденья светлокняжева, Государя Ивана Васильевича, Рыбы нырнули в реки, глубину...

— А вы кричите, — сказал Басманов весёлым гостям, — рыбы, рыбы, рыбы.

Птицы полетели высоко, в небеса...

И все с громким хохотом повторили «птицы, птицы, птицы», махая руками.

Туры да олени за горы ушли...

И бояре, закричав «туры да олени», побежали вслед за Басмановым, спотыкаясь, кругом стола. Смех раздавался в палате.

Басманов продолжал:

Князь наш растёт не по дням, по часам, Он говорит своей матушке: «Не пеленай меня, матушка, В пелену, пояс шёлковый. Пеленай, государыня, В крепки латы булатные, Дай на голову шлем золотой, Тяжку палицу, свинцовую, Я возьму царство казанское, Завоюю астраханское. Завладею сибирским я, Три короны к тебе принесу!»

— Склад лучше песни, — сказал Афанасий Вяземский.

— Поцелуй Фёдора, — сказал Алексей Басманов Иоанну, — как я целую его. Он поёт, как красная девица.

— У меня голова кружится, государь, а то я лучше бы спел, — сказал изнеженный любимец.

— Голова кружится — ляг отдохнуть, — сказал Иоанн, держа его за руку.

Басманов улыбнулся и склонился головою на плечо Иоанна.

Между тем шут Грязной хвалился, что скоро будет воеводой.

— Горе-воевода! — сказал Мстиславский.

— Не хвались воеводством, а хвались дородством, — сказал Малюта Скуратов.