Царь Иоанн Грозный

Так говорил Левкий, угождая Иоанну. Скоро разговор стал шумнее. Фёдор Басманов, Афанасий Вяземский и Мал юта Скуратов вошли по приглашению царя; за ними Вассиан и Мисаил. Смех шута и крик карлика в присутствии иноков и царя придавали собранию странную весёлость. Ложчатая братина стучала о золотой поднос при прославлении имени Иоаннова и усердных поклонах, пока не ударил колокол в Благовещенском соборе ко всенощной.

ГЛАВА IV Жертвы клеветы

Мрак ночи редел над Москвою; уже рассветало, когда на площади, за кремлёвской стеной, послышался стук топоров — воздвигали деревянный помост. Наставший день долженствовал быть днём ужаса для всей Москвы. Многие граждане, поражённые скорбью, затворились в своих домах, другие, побуждаясь любопытством, которое было сильнее страха, бежали туда, где смерть поджидала новых жертв. Палач уже стоял среди толпы неистовой черни, говорившей с безумною радостью, что будут казнить чародейку с детьми её.

— Она отравительница! — говорил один простолюдин. — Да с чего быть добру? Она не православная, а из ляхов проклятых, и дети-то её знались с нечистою силою: теперь им скрутили руки перед крестом, так и нечистая сила не поможет.

— Экое диво! — сказал мещанин из кожевенного ряда, качая головой: — Эта чародейка раздавала в народе много милостыни.

— И прещедро наделяла в память Алексея Адашева, — сказал другой.

— Да в Петров пост скоромилась, — закричал один из стрельцов.

— А сколько пустила оборотней! — пробормотала беззубая старуха. — Кого волком, кого медведем; не одну царицу испортила, а помогал ей... наше место свято!

— Ведь и деньги-то её, — пробормотала толстая купчиха. — Лишь кто перекрестится, ан из рук пропадут...

— Нет, не греши, родная! — сказал старик нищий, стоявший печально в толпе. — Её подаяние не пропадало.

— Да ты почём знаешь?

— Как не знать, свет мой, вот третье лето я питаюсь её милостыней, третью зиму ношу её шубу.

— Видно, что милосердная! — сказал купец. — Так чародейка ли она? Бог ведает.

— Сохрани Спас и думать, — сказал молодой ремесленник, — она, моя кормилица, спасла мою мать от болезни; призрела сироту, соседкина сына; но, видно, горе ей на роду написано...

— Молчи, молчи, — остерёг, толкнув его, дядя, — вот идёт дьяк, поволокут тебя в земскую избу.

— Какие сыновья-то у ней! — сказал нищий старик. — Тоже предобрые и ещё на возрасте!

— Видал я их, — проговорил купец, — хоть бы у православной таким быть!

В это время раздался треск барабана; показался отряд стрельцов, вооружённых бердышами; за ними шли к лобному месту осуждённые, держа в связанных руках горящие восковые свечи, слабый свет которых ещё более оттенял бледность их лиц. Впереди шёл Владимир, наречённый жених дочери боярина Сицкого; за ним следовали два московских жильца — братья его. Отчаяние, видно, было на их лицах. Как ни ужасна мысль умереть от рук палача и в цвете лет, но ещё ужаснее было для них видеть гибель матери и братьев. Несчастная шла под чёрным покрывалом с двумя младшими сыновьями.

Осуждённые подошли к лобному месту. Возле помоста стоял думный дьяк, он прочёл приговор:

— За злодеяния матери и сына, друживших Адашеву, предать чародейку смерти, со всем её окаянным племенем. Таково повеление царское!

— Погибай, окаянная! — раздались крики в толпе.

— Швыряй камнями в бесовское отродье! — заревел закоптелый чеботарь, размахивая жилистыми руками.

— Молчи ты, чёрный бес! — крикнул ему стоявший неподалёку служитель Курбского: — Её судит Бог и царь, а не ты, чеботарь!

— Дело! Дело! — закричали в народе, и чеботарь приумолк.

Грозный час наступал: палач приблизился к осуждённым; в разных местах между народом послышались плач и вздохи.

— Помилуй нас, помилуй! — кричали два отрока, дети Марии, упав к ногам дьяка.

— Сановник царский! — сказала Мария, обращаясь к думному дьяку, — заклинаю тебя именем Бога живого, дозволь мне в последний раз благословить детей моих!

Дьяк постоял в нерешимости, но уступил состраданию, С мрачным видом он дал знак подвести детей к матери.

Тогда, возложив на головы детей руки, отягчённые цепями, Мария сказала:

— Благословляю вас на венец мучеников! Отец Небесный видит невинность вашу. Дети! Его солнце сияет нам и в сей час, когда смерть пред нами, его небо осеняет нас! Не страшитесь орудия казни. Дети! Смерть не разлучит, но соединит нас! Мы переселимся в отечество небесное.

Она поцеловала сыновей своих и заплакала, склонясь на плечо Владимира; солнце озаряло пред ними площадь, кипящую народом; ничто в природе не предвещало их жребия, и вековые кремлёвские стены тихо стояли в неподвижной красоте своей так же, как в радостные дни жизни их... Скоро кровь их брызнула на помост... Мария безмолвно молилась. Владимир, склонив голову, шёл за братьями; на последней ступени он хотел на кого-то взглянуть и вдруг затрепетал... ужас выразился на лице его. Пред его глазами мелькнули главы Благовещенского собора, возле дома Адашевых, где в первый раз он увидел дочь боярина Сицкого. Несчастный вспомнил о милой невесте, о прежних надеждах своих и содрогнулся, холод объял его сердце, он зашатался, застонал и упал мёртвый. Палач остановился в недоумении, но, как бы досадуя, что смерть предупредила его удар и похитила жертву, с безумным ожесточением потащил мёртвое тело на плаху, размахнулся окровавленным топором и, высоко подняв голову Владимира, сбросил её со смехом на ступени помоста...

Казнь закончилась. Народ в неподвижном оцепенении смотрел на тела убиенных; наконец послышался шёпот. «Спаси нас, Господи!» — переходило из уст в уста.

— Мученическая кончина! — сказал со вздохом один боярин, отирая слёзы.

— Для топора ли вы были взлелеяны, прекрасные дети? — говорил другой.

— Ох, ох, ох! Все мы — люди грешные, не убежать тьмы кромешной! — кричал в толпе юродивый.

ГЛАВА V Ночь

Княжеский деревянный дом Курбских находился близ церкви Николы Госту некого; крытые кровли высоких хором ещё издалека были видны из-за тесового забора, отделявшего от дома сад Владимира Андреевича, за которым на месте бывшего некогда подворья ордынских послов виднелся златоверхий Никола Гостунский; несчётное множество разноцветных, блестящих крестами глав видно было в отдалённости под гору за кремлёвской стеною и кровлями боярских домов. Десятилетняя Анна Колтовская стояла в сенях, любуясь на работу девушек, которые возле решетчатого окна сидели за пяльцами, выстилая серебром цветы по синему бархату; из сеней был переход в светлицу, где Гликерия незадолго перед тем, по обещанию, низала жемчугом пелену к чудотворной иконе в обитель Вознесенскую, но княгини не было в светлице; она была у вечерни, находя в молитве утешение среди бедствий, внезапно постигших её друзей.