Царь Сиона

— Герлах фон Вулен будет говорить с тобой о женщине, на которой он хочет жениться. Он станет взывать к твоей власти и просить тебя найти эту женщину, скрывающуюся от него. О, не слушай его! Ведь это — моя невеста! Мы обручились и повенчаемся, как только водворится мир в этой стране.

— Скоро наступит это время, — пророчески сказал Бокельсон, устремив глаза к небу. — Дух открыл мне, что луч мира осветит Рождество Христово.

Затем, покосившись на Ринальда, царь лукаво прибавил:

— Теперь я догадываюсь, отчего полковник Герлах не благоволит к тебе. Ах, если бы ты знал, как они меня мучают! Лучших друзей моих хотят оторвать от сердца моего. Но я тверд. Нет, посмотри, до чего доходит дерзость разорившегося дворянина! Он недоволен своею должностью и хотел отомстить мне, отняв у меня любовь твою, любимый сын мой. Но это ему не удастся, клянусь тебе царствием Господним!

Ринальд поцеловал руку царя, чего он раньше никогда не делал, и воскликнул, торжествуя:

— Клянусь царствием Божиим, я верю в тебя! Только с этим доверием к тебе я решаюсь оставить невесту на несколько дней. Грубый Герлах уже хотел увести ее силой, хотел оскорбить ее отца. Но теперь убежище девушки ему неизвестно, а твой приказ принудит его прекратить свои преследования.

— Ручаюсь тебе моей коронованной главой, что заставлю этого повесу оставить девушку в покое, — торжественно обещал царь. Затем, обращаясь более приятельским тоном к Ринальду, он спросил: — Кто невеста и ее отец? Где она находится? Чтобы позаботиться о безопасности их всех, я должен знать твою тайну.

— Анжела с Кольца, дочь художника, дом «Розы» на улице Эгидия.

— На улице Царицы, — поправил Бокельсон, который переменил названия всех главных улиц и ворот.

— На улице Царицы, — повторил Ринальд послушно. — Бедная девушка томится в погребе, выходящем на двор. Кроме отца, бабушки ее и меня, никто не знает ее убежища.

— Запомню, — сказал Бокельсон равнодушно. — У меня хорошая память вообще, но в особенности там, где дело идет о благодарности. Сделай же у епископа все возможное; ты ведь умеешь убеждать. Я же сумею отблагодарить тебя лучше всех царей земных. Ты будешь ближайшим орудием моих тайных добрых дел, перед всем светом займешь ближайшее место у престола. Будущее твое в моих руках: уже теперь я думаю о нем, давая тебе обещание защищать овечку твою от жадно воющего волка.

Ринальд едва успел удалиться в восторге с тем, чтобы сделать нужные приготовления к отъезду, как появился гофмаршал Тильбек со своей свитой. Он осведомился, не дозволит ли царь трубачам подать знак к запоздавшему обеду Царь отвернулся с презрительной усмешкой и сказал:

— Ешьте и пейте, ибо повелитель рад, когда слуги его сыты. Мне же Отец Небесный приказал поститься, приготовиться к великому дню, ибо завтра, во время вечери, снизойдет Дух на меня.

С этими словами Бокельсон прошел через потайной ход и пробитую недавно дверь в соседнюю постройку, в покои цариц, чтобы отдохнуть от забот и треволнений дня.

Глава III. Вечеря на горе Сион

Небесный свод не облачился в праздничный наряд к великому празднику Тучи мрачно нависли в туманной высоте; царила томительная, расслабляющая летняя жара. Молния дремала еще на своем мрачном ложе, и дыхание ветра, казалось, замерло в воздухе. Пророк Дузентшуер бродил с девяти часов утра по улицам, посвистывая в свою дудочку и созывая этими незатейливыми звуками и заунывным причитанием гостей к вечере.

Граждане, покинув дома свои, устремились толпой, с женами и детьми, на соборную площадь. Разодетые по-воскресному, благодаря всеобщему разграблению имущества патрициев, и кто во что горазд, перекрещенцы, или новые израильтяне, направились к тому месту, где было приготовлено царское угощение. Под тенистыми деревьями, на площади были расставлены длинные столы, покрытые тонкими скатертями из утвари капитула и епископского дворца. Между столами возвышались бочки с вином, пивом и медом, и в изобилии лежали пасхальные лепешки, напоминавшие опресноки евреев. Все эти запасы, охраняемые слугами, позволяли предвкушать удовольствие предстоящей трапезы.

На лицах приглашенных, однако, в большинстве, не выражалось радости; чаще, напротив, в них сквозило неудовольствие. Нужда, делавшаяся все более заметной, давала себя чувствовать. Лишь те, которым приходилось уж очень плохо, кто питался пищей из общественных кладовых, радовались случаю наесться досыта с царского стола. Здесь всего было в изобилии для удовлетворения потребностей многочисленного придворного штата: было отобрано и заперто в царских кладовых все лучшее в значительном запасе.

Откормленность царских слуг резко бросалась в глаза рядом с худобой населения, измученного от лишений, от дежурств и работ на укреплениях. Надменность придворной челяди не имела границ, и особенно сегодня: слуги с досадой смотрели на угощение сограждан, наносившее им ущерб; да еще их заставляли прислуживать народу. Берндт фон Цволлен оберегал свой стол с крайней бесцеремонностью, отстраняя голодную толпу. Виночерпий Вальтер Шеммтринк охранял свои бочки с такой же грубостью. Слуги, разносившие блюда, награждали пинками тех, кто спешил настойчиво пробираться к столам. Гости должны были потерпеть до прибытия царя, который, однако, очень запаздывал. Один только из кухонных слуг, стольник Рейменшнейдер, печально всматривался в прибывающую толпу, разговаривая с каким-то бледным человеком, предпочитавшим прятаться за дубовым столом.

— Взгляните, милейший мастер Людгер, как присмирели эти грубые ребята! — сказал с состраданием Рейменшнейдер своему соседу. — Я не узнаю более народа, смело вступившего в борьбу с епископом: теперь это — жалкие трусы. Они дрожат перед каким-нибудь откормленным дворцовым петухом. А что еще, Господи, ждет нас, пожалуй, впереди!..

Когда стольник заметил, что мастер Людгер, вместо ответа произнес только «гм… гм…» и слегка пожал плечами, он продолжал в более дружеском тоне:

— Не относитесь ко мне с таким недоверием, любезный мастер, и не оглядывайтесь так боязливо вокруг. Если вас удивляет, что человек, одетый в царские цвета, ведет такие смелые речи, знайте, что несколько дней тому назад на этом самом, обагренном кровью месте пала невинная голова моего лучшего друга, пономаря Матвея Эша.

У живописца навернулись слезы на глазах.

— Что сталось с вашей дочерью?

— Я, право, не знаю, куда она делась. Она исчезла как-то внезапно…

Эта наивная ложь не обманула стольника; но он ограничился словами:

— Не стану больше настаивать; но благо девушке, если ей удастся избегнуть влияния язычески распутных нравов нашего времени. В Содоме, говорю я вам, не было хуже. Я не напрасно торчу в этом вертепе. В львиной пасти чувствуешь себя иногда всего безопаснее: здесь легко заметить, когда и почему зарычит чудовище.

Людгер навострил уши и спросил:

— Что вы подразумеваете под подобным сравнением?

— А то, что я мог бы рассказать вам историю, которая взбунтовала бы весь дворец, если б царь не был так предусмотрителен. Но говорю вам наперед: сегодня Ян Бокельсон будет страшно злиться и бушевать, подобно льву в африканской пустыне. Сегодня не особенно приятно было бы иметь с ним дело. Ах, я только что заметил, что на царском столе недостает одного бокала; сейчас иду за ним. Хотя новая королева Елизавета и выпила уже большую часть вина, которое ей полагалось, но приличие требует, чтобы ее не лишали сегодня ее бокала. Я вернусь еще, мой друг.

Людгер ждал, стоя в тени, прислонившись к толстому стволу дерева, оставаясь незамеченным в этой массе людей, толпившихся на церковной площади. Два солдата прошли мимо него, оживленно и озабоченно разговаривая между собой. Один из них, остановившись под ближайшим деревом перевести дух, сказал своему спутнику:

— Бедный мой отец окончательно рехнулся; он приписывает себе все бедствия, которые случились в городе.

— Оставь его, Ротгер, — возразил товарищ. — Быть может ты снова обретешь его, когда мы выберемся из этого проклятого логовища.