Царские врата
Шрифт:
Он улыбнулся: у него во рту не хватало зубов.
А я так любила его зубики. Его белые, ровные, чистые зубы.
–Здравствуй, мама, – сказал мой Живой Сын. – Видишь, я пришел. Брат попросил меня, и я пришел. Брат сказал мне, что ты умираешь.
–Ваня…
Перед глазами плыли, мерцали красные круги, точки, пятна, кольца, звезды.
Красные звезды и красные кресты.
–Мама, – Иван коснулся рукой моей руки. – Все идет как надо.
–Ваня… Твой брат… Я же тебе… никогда… не говорила…
–Он сам пришел. Сегодня. Взял меня за руку и сказал: я твой Убитый Брат. Меня
–Ваня…
–Успокойся, мама. Прошло все. Проехало.
–Ванечка… Я хочу жить…
–Ты сейчас умрешь, мама, – сказал мой Живой Сын твердо. – Скоро.
–Нет! – крикнула я.
Иван взял меня за руку.
Мой Убитый Сын шагнул вперед и взял меня за другую руку.
Я держала моих сыновей за руки, и слезы лились по моим щекам.
Огни стали загораться на моей подушке, на простыне, поверх которой лежали мои руки.
Огни вспыхивали на простыне, на одеяле, крохотные голубые и золотые, красные и оранжевые шарики сливались, наливались силой света, разгорались все ярче, языки бело-золотого пламени поднимались вверх, все выше, выше.
Пламя встало вокруг койки огромными золотыми столбами.
И мы с двумя моими сыновьями, Живым и Убитым, дрожали в сердцевине белого пламени.
Я сказала сухими губами:
–Дети, это небесный огонь. Он не жжет! Он ласкает… и любит…
Иван окунул в пламя бритую голову.
Убитый Сын улыбнулся огню. Он лучше всех знал, что это такое.
Иван наклонился ко мне. Поцеловал меня ртом с выбитыми зубами.
Убитый Сын наклонился и тоже поцеловал меня.
–Держитесь за меня крепче, – прошептала я, – это совсем не страшно.
Мне было очень страшно.
Мы втроем подались ближе друг к другу. Еще ближе. Крепко обнялись.
В окне горели поздние звезды. Больные в палате спали. Мария проснулась рано. Поглядела, как Алена лежит и дышит.
Спустила ноги с койки. Осторожно, выгнув шею, покосилась на Алену.
Высунулась в коридор. Тоненько мяукнула:
–Ира! Ирочка!
Медсестра с трудом приподняла тяжелую голову: спала сидя за столом.
–Ну что?
–К нам не подойдете?
Ира нехотя разогнула спину. Потянулась.
–Идите. Я сейчас.
Пришла в раннюю, сонную палату, неся шприц, как горящую свечу, перед собой. Отбросила одеяло, обнажила Алену. Худые ноги бежать хотели. Горло запрокидывалось, хрипело.
Ирина закатала рукав Алениного халата. Нащупала пальцами вену.
–Попробуем.
Не договорила. Медленно вводила лекарство.
Ирина и Мария видели: Алена вздохнула глубоко. Подняла над одеялом руки.
Выдохнула.
Одно слово.
Ирине послышалось: «Ды-шать».
А Мария услышала: «Ду-ша».
Уронила руки на одеяло. На лицо взошла нежная улыбка.
Медсестра равнодушно сказала:
–Все.
И опустила пустой шприц иглой вниз.
ФРЕСКА ДВЕНАДЦАТАЯ. СОЛНЦЕ
(изображение золотого Солнца на Вратах)
Я сидел за столом в столовой, где шли поминки по моей матери. Я сидел и пил – одну рюмку водки за другой, одну за другой. Не пьянел.
Хорошо, что меня сюда привезли. Со мной поехал охранник, чтобы я не убежал. Вон он, охранник, за соседним столом сидит, мясо с капустой наяривает, водки тоже много пьет, пирогом закусывает – и тоже не пьянеет. Крепкий.
Мамы нет. Это надо понять. Закрываю глаза – вижу ее лицо в гробу.
Она просто спит. Уснула. А злые люди взяли ее да похоронили.
–Эй, Ванек! – кричит мой сторож. – Ты че не плачешь?!
Подмигивает мне. Будто мы в цирке. Хочется дать ему по роже.
–Слезы кончились, – отвечаю, наливаю сам себе рюмку водки и вбрасываю ее в себя. Хоть бы глотку обожгла, что ли. Не чувствую ничего. Как под наркозом. Охранник регочет отвратительно.
–Бензин кончился, подумал Штирлиц! – кричит он. – Ничего, потом поплачешь! Когда дойдет!
Его толкает в бок какая-то растрепанная, краснолицая баба: замолчи, чего орешь! – и он устыженно замолкает, утыкается щекастой бульдожьей мордой в тарелку. И ест, ест, ест. Поминки – это еда. Много еды. На столах стоят блюда с чем-то белым, а в белом – черные пятнышки. Это рис с изюмом – кутья. Я вижу ее впервые. Мне сказали, это такая священная еда поминальная.
Я не закусываю, шумно дышу. Глажу ладонью бритую колючую голову. На меня из-за столов люди показывают пальцами. Обсуждают. Осуждают.
Охранник разболтал всем, что я болен. И что мне осталось немного. Хотя мне он нагло врет в рожу, что сейчас медицина делает чудеса и что меня вытащат.
«Вытащат». Идиотское слово. Будто за волосы тащат из вязкой смолы. Из дерьма.
И все вокруг шепчут: он умрет, он умрет. Или это кажется мне?
Я почему-то расстегиваю пуговицу на рубахе и щупаю у себя на груди крестик. Однажды в церковь забрел. А там молоденькая девчонка, вся замотанная в черное. Глаза огромные такие у нее. Подошла ко мне и шепчет: «Парень, я вижу, ты без креста, давай я на тебя крест надену, он освященный». Я опешил, как бычок, наклонил голову. И эта девка в черном нацепила на меня крестик.
А я даже не знал, крещеный ли я, мне мать никогда не говорила. Я ведь наполовину татарин. Отец мой татарин был. Я не знал его. Его убили, когда я еще маленький был. Мать меня ни к Аллаху не определила, ни к Христу. Свободу дала.
Сам по себе я был. Ни пришей ни пристегни.
Ну их, думаю, всех этих богов к ляду.
–Я некрещеный, – сказал я девчонке, – ты зачем…
–Надо, – говорит. – Потом спасибо скажешь.
–Вот тебе сейчас спасибо, – говорю.
Пожал плечами и пошел на улицу. Но крестик не сдернул.