Царский угодник. Распутин

Иногда Распутин замечал филёра — глаз у него был охотничий: мигом отстреливал в толпе — «старец» не уступал в этом деле филёрам, — останавливался и тыкал в него пальцем, словно пистолетом:

— Ты чего за мной ходишь? А?

Опешивший филёр, как правило, отворачивал лицо в сторону.

— Вас охраняю-с!

— Зачем-с?

— А как бы чего не вышло!

Вели дневник, слали в Питер телеграммы и записки филёры и на этот раз, в поезде. Они следовали за Распутиным по пятам и на каждой остановке наведывались в железнодорожный телеграф.

В Тюмень поезд пришёл утром. Здесь было по-южному жарко, сухо, солнце игриво золотило купола тюменских церквей. Распутин вышел со своей свитой на перрон. Было шумно.

Два агента столичного охранного отделения, сопровождавшие Распутина в поезде, передали своего «седока» агентам, ждавшим их здесь, и взяли билеты обратно. В столицу была отправлена специальная телеграмма. Вместе с агентами в Петербург возвращался и Попыхач — обиженный, в жёлтых ботинках, с жёлтым кожаным баулом в руке.

— Поезжай, поезжай назад, милый, — ласково втолковывал ему Распутин.

— Ну хоть на денёк остаться разрешите, Григорий Ефимович! Отдохнуть надо!

— В дороге отдохнёшь, милый!

— Ну хоть дыхание перевести... На один день!

— За один день в Тюмени ты столько девок перепортишь, что потом год придётся разбираться. Поезжай, милый, не упрямься. Проводил — и довольно.

— Значит, больше я вам не нужен, Григорий Ефимыч?

— Ты мне всегда нужен, — Что-то дрогнуло в лице Распутина, он, похоже, заколебался, потом махнул рукой: — Поезжай!

В Тюмени Распутин пробыл недолго — отправился в Покровское. Он скучал по Покровскому — старому селу, которое постороннему человеку не всегда было мило, часто пугало своей угрюмостью, а Распутину было дорого, мило, как никакое другое — у него светлело и вытягивалось лицо, глаза молодели, меняли свой цвет, грудь сжимало, а в горле собирались слёзы, когда он подъезжал к Покровскому. Покровское — это его село, на Покровское он был готов променять и Петербург со всеми его радостями, и Москву, пахнущую свежими баранками, и Ялту с её морем и изумительным вином, в Покровском он познал жизнь, истины, после которых всё ему стало казаться мелким, здесь он обрёл свою память — все святые, что были в мире, сейчас стучались в его сердце.

А Тюмень одолели дожди, и лишь сегодня, в честь приезда Распутина, выглянуло солнце, а так один дождь кончался, другой начинался — лило беспрерывно, земля пропиталась влагой, раскисла, реки вздулись, стали опасными, даже самые мелкие речонки переполнились мутной водой и пенно громыхали, тащили муть, камни и вывернутые кусты. Счёт утопленников только в одном городе Тюмени перевалил за семьдесят человек. В канавах валялись захлебнувшиеся собаки, в кустах висели запутавшиеся мёртвые птицы.

— Ах вы, голубушки мои быстрокрылые, — изменившимся голосом пробормотал Распутин, увидев двух дохлых галок с раззявленными клювами, — эко вас природа! Спрятались от дождя, а вас и накрыло. — Он сплюнул в тёмную маслянистую воду протоки. — Пошто к человеку под крышу не пошли? К человеку надо идти!

Отзываясь на шаги, в траве, в блёклой ряске, в лужах гулко лопались пузыри.

— Это водяные поднимают голос...

Странная, почти неведомая печаль поселилась в Распутине, он размягчённо тёр пальцами мокрые виски, стряхивая с них пот, удивлялся всему, что видел.

— А тут и вовсе редкостная птица есть, вещая, — говорил он бессвязно, перескакивая с одного на другое, — щур называется. От взгляда умирает, не выдерживает грешного человеческого взора, такая святая птица!

Женщины двигались за ним гурьбой, громко охали, подбирали юбки, смело лезли в грязь и вопросов не задавали — они верили Распутину. Если взглянуть со стороны — ни дать ни взять экскурсовод движется, рукою тычет влево, вправо, купеческие достопримечательности показывает, объясняет, что к чему. Впрочем, когда у Распутина спросили, знает ли он такое слово «экскурсовод», в ответ прозвучало: «Нет».

— Даже никогда не слышал, — добавил он, подумав.

Остановившись, Распутин оглядел свою свиту и сказал:

— Про эти места я могу рассказывать много, вот тут всё это, — он больно постучал себя кулаком по груди, стараясь бить в то место, где было сердце, это заметила полная тридцатилетняя красавица, кинулась к Распутину:

— Отец Григорий! По сердцу бить опасно!

— Ничего, ничего, у меня сердце крепкое. — Распутин не боялся за своё сердце, снова стукнул по нему, сильнее, чем в прошлый раз. — Бью как хочу. Я вот о чём желаю спросить, бабоньки... — В Тюмени он мог произнести любое слово, не только безобидное «бабоньки», он не стеснялся в выражениях, считая, что постыдной речи нет, в общении между людьми всё годится, всякие слова. — В Покровское как поедем, землёй или водой?

— Непонятно что-то, отец Григорий...

— Землёй — это, значит, по суше, на тарантасе, по грязи, а водой — на пароходе. Как поедем?

— Сами-то, отец Григорий, как предпочитаете?

— Отец предпочитает водой, — сказал Распутин.

Взяли билеты на пассажирский пароход и на следующий день были в Покровском.

В Покровском на пристань пришёл Ефим Распутин — отец «старца», крепкий, по-распутински кривоногий, с полупьяными зоркими глазами, обутый в кожаные, смазанные дёгтем сапоги, — сощурился, глядя, как сын спускает по трапу на берег свою свиту: женщинам было страшно — трап был непрочен, трясся, под досками бурлила нехорошая чёрная вода, из пароходной трубы обдавало гадким, вонючим дымом, охота было чихать и плакать, — женщины повизгивали, ойкали, шумели. Григорий страховал женщин вверху, а внизу их ловил, особенно если у кого-нибудь отказывали тормоза, задастый весёлый матрос.

— Молодец, что водой двинулся, — сказал отец, — сообразил! Дороги размыты — верхом сейчас не пройти.

— Стерлядь свежая есть? — спросил Григорий.

— С утра была, шесть штук в садке сидело.

— Уху сгородить можем?

— А почему бы и нет!

— Давай, батя! — Распутин похлопал отца по плечу и развернул его спиною к воде, направляя в дом. — А я сейчас эту публику определю по фатерам... — он усмехнулся. — За столом сбежимся! — Распутин повернулся к пароходу, махнул рукой матросам, наготове стоявшим у трапа: — Давай!

Те потащили вниз позвякивающие ящики. Шампанское, мадера, марсала, снова шампанское, ещё шампанское. Отец сплюнул на землю:

— Чего кислятины так много понавёз? Ею только руки ополаскивать!

— Не скажи! — возразил ему сын.

Последние два ящика были с водкой.

— Вот это дело! — похвалил отец.

Прошло два дня. Дом у Ефима Распутина был большой, сложен из таких брёвен, что стены не возьмёшь пушкой, снаряд от столетней твёрдокорой лиственницы отрикошетит, как от камня, — стоят рубленые дома по двести лет, и ничего им не делается. Пока человек их сам не завалит.

Фрейлина Вырубова дважды бывала у Распутина в Покровском, в дневнике своём отметила, что сибирские крестьяне живут очень зажиточно.

В доме Распутина Вырубова и её сопровождающие, несмотря на то, что места было много, «спали в довольно большой комнате наверху — все вместе в одной комнате, — на тюфяках, которые расстилали на полу. В углу было несколько больших икон, перед которыми теплились лампады. Внизу, в длинной тёмной комнате с большим столом и лавками по стенам, обедали; там была огромная икона Казанской Божией Матери, которую... считали чудотворной. Вечером перед ней собиралась вся семья и «братья»... все вместе пели молитвы и каноны».