Царский угодник. Распутин

«Водили нас на берег реки, — записала ещё Вырубова, — где неводами ловили массу рыбы и тут же, ещё живую и трепетавшую, чистили и варили из нея уху; пока ловили рыбу, все вместе пели псалмы и молитвы. Ходили в гости в семьи «братьев». Везде сибирское угощение: белыя булки с изюмом и вареньем, кедровые орехи и пироги с рыбой. Крестьяне относились к гостям Распутина с любопытством, к нему же безразлично, а священники враждебно. Был Успенский пост, молока и молочного в этот раз нигде не ели».

В длинной тёмной комнате, отвеченной Вырубовой, сели обедать и на этот раз: отец Распутина самолично приготовил уху — терпкую, густую, с перцем и лавровым листом, крепкую, как спирт.

— Ешьте, дамочки! — поклонился он столичным гостьям. — У себя в Питербурхе вы такую уху не попробуете!

— Совершенно верно, — согласилась с ним Эвелина.

Прошёл день. 28 июня утром Распутины — отец и сын — собрались на завтрак. Завтракали вдвоём — женщины успели поесть раньше.

— Ну, чего там, в столице? — спросил отец.

Это он сейчас, наедине с сыном был разговорчив, а когда Григория окружали женщины, всё больше молчал — замыкался в себе, как тёмная ракушка, задвигал створки — и на вопросы почти не отвечал, хотя старался быть гостеприимным. В день приезда вон какую уху спроворил! Правда, один раз, разозлившись на сына, он бросил угрюмо: «Будешь докучать — в тайгу уйду!»

— А чего в Петербурге? Да ничего! Петербург цветёт и пахнет! — Григорий подцепил вилкой кусок телятины, осмотрел.

— Чего смотришь? Еда — высший сорт.

— Петербург тем хорош, что в нём много учёных людей. Один учёный муж рассказывал, что пока теленок либо поросёнок находится в брюхе у матки, то собирает все яды. В организме, отец, полным-полно ядов, и все куда-то деваются — одни с мочой выходят, другие с этим самым, — Распутин легонько хлопнул себя по заду, — но если в матке заводится детёныш, то детёныш всё это вбирает в себя. Сказывал этот муж, что молочной телятиной можно отравиться.

— Дурак он, твой муж, — угрюмо пробормотал отец, — и Петербург твой — город дурацкий, если в нём такое дубье водится!

Распутин на гнев отца не обратил внимания, сказал:

— Кому дурак, а кому не очень. Я, например, этого человека уважаю.

— Твоё дело! Вот скажи лучше, что про войну талдычат?

— Войны не будет! — твёрдо произнёс Распутин.

— Врёшь ты всё!

— Тогда зачем спрашиваешь, если я вру?

— Война по небу носится, её, как ворону, уже стрелять можно.

— Ну и стрельни, чтобы её не было. Ты ведь не за войну?

— Сдурел, что ли? — Отец пожевал губами, выдернул изо рта гибкий, будто тростинка, рыбий хвостик. — Всё же интересно знать, что в Петербурге по этому поводу думают.

— Я же сказал — войны не будет!

— Аты, Гришка, совсем в столице мохом покрылся — вроде бы лощёный сверху, в красной рубахе, в ухо золотую серьгу вставил — пусть, мол, поблескивает, — а нюха никакого нет! Ты эту серьгу лучше в нос вставь, чтоб чутьё появилось. А то у тебя ноздри дюже туго забиты. И уши забиты — не слышишь ни черта!

— Это не серьга, — спокойно сказал Распутин, сдёрнул с уха блестящее сердечко, — это с зажимом, как её... ну как штрипка, чтобы бельё вешать. Для серьги дырка нужна. Дырку колоть я не намерен.

— Совсем цыганом стал! — недовольно проговорил отец.

— Если это в соответствии с жизнью, то почему бы не стать?

— Дурацкое дело нехитрое.

— Войны, повторяю, не будет.

— Ты — Генеральный штаб и Государственная дума в одном лице. Мы — Николай Второй!

— Папашу не трожь! — жёстко проговорил Распутин.

— Это с каких же пор он стал тебе папашей?

— Я сказал, не трожь! — Распутин приподнялся на лавке, глаза его сделались яростными.

— Ладно, — примиряюще махнул ладонью отец, — ещё не хватало в родном доме сцепиться.

Григорий тоже быстро остыл, он силой осадил себя — всё-таки действительно, дом отцовский, родной, когда находишься в родном доме, то соблюдай правила, как нигде, — хоть Григорию скоро пятьдесят, трое детей скулят, с тоскою глядя на будущее, жена уже старуха, всенародная известность и почёт при нём, а отец Ефим не пожалеет — врежет и не зажмурится. Григорий предпочитал не связываться с ним — всё равно не справиться. Отец — из тех, кто никогда не сдаётся, — почувствует, что не одолеет, то за оглоблю схватится.

— Войны не хотелось бы, очень много хватил русский мужик от неё в четвёртом году, — «старец» вздохнул, — свои кишки на штык намотал. Германец — не японец, он посильнее, а раз так, то, значит, ещё больше кишок на штык будет намотано.

— Но ты же говоришь, что война обойдёт нас, — всё сделаешь для тово...

— От своих слов я не отказываюсь. Да вот, папаша с мамашей, — Григорий бросил взгляд на стену, где в нарядном киоте висел фотографический портрет царя с царицей, — обложены своими приближёнными мёртво, не вздохнуть, и приближённые всё давят, давят, не стесняясь, все за войну — и агитируют за неё, и агитируют, глотки рвут, а почему, спрашивается, агитируют? А?

Отец молча приподнял плечи.

— Больше всего стараются великие князья — царёвы родственники. Почему, спрашивается?

— Чего ты меня пытаешь?

— Да потому, что купленные. Англичане их купили, французы купили — золотом каждого обсыпали с макушки до штиблет, вот они и держат папу в кулаке, к войне его подводят. И маму в кулаке держат, прижимают её ейным же прошлым — немка, мол, немецкие интересы соблюдает, русского мужика до германца не допускает. Русский дядя, мол, посчитаться хочет, горло немцу прогрызть готов, а она не допускает, поскольку — сродственница! Приглядывают за ней, письма перехватывают. Она сейчас даже письма боится посылать, вот до чего дело дошло!

Григорий замолчал. Отец тоже молчал. Было слышно, как на реке гудел пароход, — боясь врезаться, спугивал с пути рыбацкие лодки, гудки были частые, тревожные, злые.

— Будто по покойнику, — сказал Григорий.

Отец снова промолчал.

— В общем, не жизнь у них, а невесть что, — вернулся сын к старому, — хотя и цари. Я им не завидую. Когда в их доме бываю — радуются.

— И как же ты войну отвадишь?

— Знаю способ, — уклончиво ответил Григорий.

Он твёрдо верил в свои способности — не носить ему своей фамилии, если он не уговорит царя не ввязываться в это дело. И царь послушает его — своих дядьёв, племянников, братьев разных во втором и в третьем колене, великих князьёв, он тоже, конечно, послушает, но только для блезира, а поступить поступит так, как велит Распутин. Если царь заартачится, Распутин позовёт на помощь «маму», и та быстро вправит муженьку мозги.