Царское посольство

Александр глядел широко раскрытыми глазами, и растерянное выражение его лица, сразу же ей понравившегося, казалось ей таким смешным, что она, сдерживая улыбку, прибавила:

— Вы ведь говорите по-итальянски?

— Un poco, signora… — даже вздрогнув от необходимости отвечать ей, от необходимости выйти из блаженного созерцания, прошептал Александр.

— Но он прекрасно изъясняется по-латыни, — сказал аббат.

— В таком случае… будем говорить по-латыни! — не то что с ласковой, а с какой-то ободряющей, притягивающей, едва заметной улыбкой воскликнула синьора Анжиолетта.

XX

— Синьор московит, как ваше имя?

— Меня зовут Александр Залесский.

— Александр? — удивленно воскликнула она. — Но ведь это… ведь это христианское имя!

Александр вспыхнул и потом побледнел. Все очарование исчезло, исчезли и последние признаки опьянения. Теперь он владел собою. Невольное восклицание красавицы задело его за живое, обидело и возмутило. Перед ним так и встали беседы андреевских ученых монахов о разности между православной верой и католической.

— Я христианин, — сдержанно отвечал он, — и… даже более христианин, чем вы, синьора.

Она пристально взглянула на него, но теперь его лицо уже не показалось ей смешным, а понравилось еще больше.

— Вот как! — медленно сказала она. — Почему же вы считаете себя более христианином… это любопытно!

— А вот почему: я, так же как и вы, верую в Святую Троицу, и хотя между нашей верой и есть разница, но дело не в этой разнице, а в том, что вместо Господа нашего Иисуса Христа вы поставили человека — папу и дали ему такую власть, какая человеку дана быть не может.

— Синьор, вы говорите о том, чего не знаете! — сверкнув глазами, перебил аббат.

— Я говорю о том, что знаю, — с достоинством, обращаясь к нему, сказал Александр, — в другое время, если угодно, я буду рассуждать с вами и поведу спор за истинность православной греко-русской веры против заблуждений римского папства… но теперь говорить об этом не буду, ибо здесь не место для богословских прений… синьор, они могут показаться скучными.

Ей не захотелось углубляться в значение его слов, может быть, даже и потому, что она почувствовала возможность открыть в них нечто для себя обидное. Она с изумлением вглядывалась в этого северного варвара, который сразу же заявил о своей образованности, пожалуй, даже учености.

— Я с вами согласна, — проговорила она, — мы можем найти для разговора менее серьезную тему… Во всяком случае, я очень довольна, что вы христианин, синьор Александр За… Извините — как вы сказали?

— Залесский.

— Вот это не легко… Залэзки… Зальески…

— Почти так! — улыбаясь, заметил Александр. — И видите — вовсе не так уже трудно…

— Скажите же мне, синьор За… Зальески, правда ли, что у вас по целым месяцам на небо совсем даже не восходит солнце, что вы полгода живете под снегом, что у вас лопаются глаза от холода и что вас поедают белые медведи?

— Вы, конечно, шутите, синьора? — в свою очередь, спросил Александр, чувствуя, как к груди его подступает что-то, почти злоба, почти ненависть к этой прелестной женщине.

— Нисколько не шучу, уверяю вас, что аббат (она указала на Панчетти) рассказывал мне все это о вашей родине.

Злоба и ненависть Александра теперь всецело перешла на аббата, и он рад был мысленно примириться с синьорой. Она не смеется над ним, она сама введена в заблуждение и не виновата в своем неведении. Это все вот этот носатый, облизанный папский прислужник!

— Аббат рассказал вам сказку, синьора. Если же он сам в нее верит, то, значит… значит, образование его недостаточно. Я сам знаю очень мало, но, собираясь ехать в Венецию, наверное, знал, что вы не живете под водою, что у вас не растапливается мозг от жары и что вас не поедают акулы…

— Браво, синьор! — весело рассмеялась Анжиолетта. — Вы даете хороший урок и мне, а главное — аббату Панчетти… Впрочем, я заслуживаю снисхождения; я хоть и ничего не знаю о вашей родине, но все же не решалась ему верить. Итак, Московия не настолько страшна, как мне ее описали. Может быть, она еще прекраснее нашей прекрасной Италии?

Не то свет, не то тень скользнули по лицу Александра, и выразительные глаза его, светясь каким-то особенным светом, остановились на синьоре. В сердце у него заныло и потом загорелось что-то. На него вдруг будто пахнуло родным воздухом.

— Я скажу вам истину, — дрогнувшись голосом отвечал он. — Ваша страна прекрасна, климат у вас благословенный, науки и искусства процветают… Много, много здесь есть такого, чего у нас нет; но не меньше хорошего и у нас, только все это совсем иное.

Он все больше и больше одушевлялся. Перед ним рисовались картины родины в самом привлекательном свете, и, быстро подбирая латинские слова, он горячо передавал все, что видел взором воспоминания.

XXI

Синьора склонила голову на свою полуобнаженную, будто из мрамора выточенную руку, задумчиво глядела на красивого чужестранца и вслушивалась в звук его голоса. Она не замечала ошибок и неправильностей его латинской речи, ей даже не очень интересно было то, о чем он рассказывал, она не понимала, чем он восхищается.

Та жизнь, о которой он говорил, те картины, которые он рисовал, были слишком для нее чужды, а потому и мало занимательны. Но ей нравились звук его голоса, его одушевление, его горящие глаза, его красивая, казавшаяся ей такой оригинальной, новой, необычной фигура.

— А ваши московские женщины? — вдруг спросила она. — Хороши они? Лучше они или хуже итальянок?

Милый образ Насти мелькнул перед Александром.

— Они красивы, но мало кто видит красоту их, — проговорил он.

— Как? Почему? — удивилась синьора Анжиолетта, и, когда он рассказал ей о теремах, о почти затворнической жизни русской женщины, она всплеснула руками.

— Santa Maria! — в искреннем ужасе воскликнула она. — Какие несчастные!.. Нет, синьор Александр, не говорите мне больше о вашей стране — я не люблю ее!.. Бедные, бедные… да ведь это вечная тюрьма!.. Это хуже смерти!.. Вы совсем расстроили меня вашим ужасным рассказом. Нино, — прибавила она, — сыграйте что-нибудь, спойте, чтобы рассеять этот ужас!