Царственный паяц

поношенные, цветными карандашами подчеркнули прославленную моложавость и

прозрачность жалких лиц. Эта была поэтическая косметика, крем и пудра Северянина.

А эти, бездарные и оскудевшие, наша знаменитая «чуткая» молодежь, беззаботно

идущая на удобрение общественной почвы! И она причастилась.

Восторгаюсь тобой, молодежь!

Ты всегда, даже стоя, идешь...

Когда-то поэт мечтал о хрустальном гробе, о сказочных похоронах своей души. Ну

что же, желание исполнилось. Его сердце уже показывают за деньги, и не слишком

дорого заплачено за публичное поругание. На помпезных поэзо-концертах подают

«мороженое из сирени», «шампанское в лилии». Все стыдливые и тайные слова поэзии

«распивочно и на вынос», со скидкой для учащихся, с бесконечными бисами — «очам

души твоей», «болезнь» и «страх», «плач совести» и «хохот лиры» — всё, всё

распродается!

Есть избранники; их жизнь — тайна и несчастие. Слава удовлетворяется их

могилами, не смея запятнать самое страдание. Так жил и умер Тассо или Шекспир, о

котором мы не знаем почти ничего. Так нищенствовал Сервантес и томился в течение

сорока лет Поль Верлен.

Но есть и другие, для которых гений становится могильщиком.

Вычеркнутые из списка живых собственным величием, они жадно существуют,

чтобы погибнуть случайно; преждевременно опустошенные, до дна испитые, всеми

изведанные творцы.

Игорь Северянин — крайнее выражение именно этой категории. Он не только

пережил свое дарование: заживо переваренный толпой, добыча тысячи тысяч

желудков, он исчез, измельчал в непрестанном процессе общественного пищеварения.

«Victoria Regia» - одна из последних книг Северянина. Страницы ее как лепестки

этого пышного цветка-паразита. Лишенные аромата, плотно, всею кроной вросшие в

теплое и сырое болото - они наливаются яркой и болезненной краской.

Сожаление и боязнь сквозят в остывающих строфах:

О, век безразумной услады,

Безлистно-трепетной весны.

Модернизованной Эллады И обветшалой новизны!..

Это значит, что Громокипящий кубок упал в трясину, его золото перестало блестеть,

и Victoria Regia выросла на преждевременной могиле.

II

Маяковский никогда не был фальсификатором.

Улицу не смешивал с шантаном, чернь отличал от черни просвещенной, в кармане

прятал кастет и пренебрегал Северяниным, как бродяга — сутенером.

Мир для него — не бутафория, не мертвая, временная декорация, которую можно

подновить или взять напрокат, как берет Северянин «форелевые ручьи», «эскимосские

322

юрты» и «карельские яхты».

Улица Вл. Маяковского «безъязыкая», которой «нечем кричать и разговаривать», его

площадь, которую «испешеходили чахотки площе», часы, которые «падают, как с плахи

голова казненного», — все, мертвое и покорное, попираемое ногами, - имеет свою

высокую, скрытую ценность.

Мельчайшая пылинка живого

Ценнее всего, что я сделаю и сделал!..

Камень, железо и асфальт гнутся и стонут в стихах Маяковского. Через толщу

тротуаров, из-под каменных гор приходит его гнев, его месть, его жажда освобождения.

«Крикогубый Заратустра», поэт, которым воспеты мужчины, «зале- жанные как

больница», и «женщины, истрепанные, как пословица», Маяковский по-своему

молится величайшему богу человечности:

...Люди,

И те, что обидели,

Вы мне всего дороже, ближе.

Видели,

Как собака бьющую руку лижет?

Он, осмеянный и у сегодняшнего племени,

Как длинный скабрезный анекдот,

Видит Идущего через горы времени,

Которого не видит никто.

Видит Поэта, и для него, Грядущего, отдает свою душу, чтобы она, окровавленная,

стала «как знамя».

И еще странность.

Игорь Северянин, утонченный гурман, не побоялся такого посвящения: «Эта книга,

как и все мое Творчество, посвящается мною Марии Волнянской, моей тринадцатой и,

как Тринадцатая, последней».

Никто не увидел пошлости в этом посвящении, не нашел ее в фиалково-лимонном

гареме, которым Северянин окружил свою Тринадцатую. Тем охотнее нашли

скабрезность в задыхающихся стихах Маяковского. Его печальные многоточия, в

которых больше ярости, чем желания, просмаковали вполне. Никто не захотел увидеть

главного, чего нет и не было у Северянина, несмотря на эго-экстазы, груди-дюшесы и

захмелевшие цветы, - Любви.

А между тем где ее больше, громадной и нежной, чем в книге, которая называется

«Маяковский».

Правда, она страшна, эта любовь, она разливается «как румянец чахоточного», но с

нею «Каторжане города-лепрозория:

Где золото и грязь изъязвили проказу, —

Чище Венецианского лазорья,

Морями и солнцами омытого сразу...

Игорь Северянин не знает ревности; в березовое шале его пускают с заднего

крыльца. «Жена и мать» пользуются им, как морфием, чтобы немного ослабить тяжесть

старой «бракоцепи». И галантный «Эксцесс» охотно идет к этой «замужней невесте»,

чтобы «девственно озве- рить» ее «алчущий инстинкт». Такая нежность, не лишенная

пользы, называется «Berceuse осенний»...

Как неуместна после подобной «терпимости» безумная, ревнивая боль

Маяковского:

До утра раннего, в ужасе, что тебя любить увели,

Метался и крики в строчки выгранивал Уже наполовину сумасшедший ювелир...

Странная лирика. Она не умеет нравиться, у нее никогда не будет «дежурной

323

адъютантессы». Юлии, Зизи, Инстассы и Вероники не станут утешать Маяковского

мороженым из фиалок, сиреневыми шоколадами и лазоревыми жалами.