Царственный паяц

О Кузмине: Кузмин изломан чрезмерно.

Напыщен и отвратно-прян.

Рокфорно, а не камамберно.

Жеманно-спецно обуян.

О Каменском:

Да, я люблю тебя, Вася,

Мой друг, мой истинный собрат,

Когда, толпу обананася.

Идешь с распятия эстрад!

Северянин еще во время оно закончил делать свое, ценное. Ныне регресс

превратился в падение и бесконечные, как оказалось, бездны безвкусицы и ноющего

330

провинциализма.

Северянина-поэта, подлинного поэта было жалко.

От Северянина-виршеслагателя, автора книги поэз «Соловей», делается нудно,

уныло.

В. Ирецкий ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН

(1905-1925)

Среди огромного множества поэтов, стремглавно промелькнувших за последние

двадцать лет, Игорь-Северянин выгодно отличается от многих: у него свой

собственный поэтический лик и свой почерк. За это время на поэтической улице много

было шума и не раз совершались сдвиги даже у более прочных авторов, а Игорь-

Северянин уверенно шагал по избранной им тропинке, целиком отдавшись во власть

своего музыкально-лирического дара, не замечая того, что творится вокруг.

А творилось немало. Бурлили Бурлюки, по-африкански сверкали глазами кубо-

футуристы, благим матом вопили Хлебниковы и Круче- ныхи — Дыр-бул-щыл! В моде

была стихийная звериность или звериная стихийность (сейчас уж не припомнить!), по

крайней мере, поэты изо всех сил выбивались, как бы рявкнуть по-гиппопотамски, а

люби- мейшим из любимых был Джек Лондон, помесь Майн Рида и Вампуки,

живописец мордобоя и свернутых скул. Вон там в запыленной вазе лежат их

запыленные пожелтевшие визитные карточки: «Ослиный Хвост», «Поросята», «Дохлая

луна», «Бух лосиный», «Взорваль», «Пощечина общественному вкусу».

И среди этой неистовой пещерной шаманской какофонии невозмутимо звучала

жеманная бонбоньерочная флейта:

Я в комфортабельной карете на эллипсических рессорах Люблю заехать в

златополдень на чашку чаю в женоклуб.

Перебираешь в памяти эти полувыцветшие воспоминания — и диву даешься: как

это так случилось, что этот заблудившийся в столетиях романтик, которому уместнее

было бы жить в эпоху женоподобных

миньонов короля Генриха III, обсыпанных фиолетовой пудрой, в кружевах и

брыжжах, — пришелся ко двору во времена «Дыр-бул-щыла».

Впрочем, есть решающее объяснение: в нем неистребимо сидел задор подлинного

дарования, опрокидывающего все попутные преграды.

Мы сначала очень недвусмысленно улыбались, выслушивая его по- эзы, диссоны,

берсезы с «шалэ», «грезёрками», «виконтессами» и «пуантами», а затем незаметно для

самих себя стали прислушиваться к его виртуозности, умевшей передать ритм качелей,

элластических шин и танцев:

И пела луна, танцевавшая в море.

Мы «жемчужно» хохотали, когда знакомились с его галантерейными

комплиментами — «Властелинша планеты голубых антилоп» — и когда нам стало

известно, что у него имеется:

...дворец пятнадцатиэтажный И принцесса в каждом этаже.

Нам казалось весьма нехозяйственно вливать «шампанское в лилию» и делать

мороженое из сирени.

Но...

Дело в том, что один из подлиннейших признаков искусства — это его

заразительность и что степень заразительности есть единый критерий искусства. «Чем

сильнее заражение, тем лучше искусство, не говоря об его содержании» — указывал

Толстой. И надо признаться, что скептические улыбки, которые мы снисходительно

дарили поэту в Бродячей ли Собаке или за чтением «Громокипящего кубка», довольно

быстро сменились улыбкой благожелательности. Почему? Не потому ли, что мы

почувствовали в поэте искренность, нас заразившую? В конце концов решительно всё

331

имеет право излиться в искусстве. Надо только, чтобы это было совершенно и

заключало в себе неподдельный пафос. Перед лицом Аполлона романсы Вяльцевой и

жертво-песни Рабиндранат Тагора одинаково ценны. В известной легенде Анатоля

Франса Божья Матерь не отвергла лепты жонглера, почтившего Ее

эквилибристическими фокусами: это было сделано им от всей души и с подлинным

пафосом.

Мир Игоря-Северянина — мир воображенный, не существующий. Оскар Уайльд,

скорбевший об упадке украшающих самообманов, об упадке лжи, был бы вполне

удовлетворен его даром преувеличения и никогда не сказал бы, что он охотится за

очевидными банальностями. Напротив. В Игоре-Северянине он, пожалуй, нашел бы

подтверждение

своих мыслей и положений, в частности, подтверждение того, что Жизнь подражает

Искусству гораздо больше, чем Искусство - Жизни. И тут же он еще более уверенно

повторил бы свой афоризм о Природе, главное назначение которой в том, чтобы

иллюстрировать цитаты из поэтов.

У Игоря-Северянина на этот счет действительно все наоборот. В поля, в леса, на

озера, куда он любит убегать от гнилой, «как рокфор», культуры, он приносит с собой

не только файф-о-клоки, лимузины и кокеток-кокотесс, но и салонные слова и

комфортабельные представления. Когда он думает о ягуаре, ему рисуется дорогой

ягуаровый плед. Деревья кажутся ему маркизами. На берегу моря ему не хватает

клавесин. Полосы спелой ржи представляются ему золотыми галунами. Он весь

городской, этот паркетный «грезёр», всегда находящийся в гостях у г.

Несуществующего и во власти давно отзвучавших, а может быть и никогда не

звучавших слов. Это особенно чувствуется сейчас. Повторите про себя рассказ о

виконтессе, уехавшей из оперы прямо на северный полюс: