Царство. 1951 – 1954

Пьянство в России-матушке во все времена было повальное. Все лечилось водкой: и болезни, и невезение, ну, а радость — само собой с чаркой встречали! Ни один праздник не обходился без тоста, без дружеских посиделок, объятий, танцев с поцелуями, а иногда и мордобоя. Эта особая горячность русской души была столетиями проверена. Гостей с рюмкой встречали, с рюмкой провожали, и люди спивались. Старший брат Букина на заводе вкалывал. Там тоже пили, да еще как, похлещи, чем здесь, в охране. В обеденный перерыв в закутке соберутся, стакан водки одним махом, без закуски, жахнут, и второй вдогонку, чтобы как следует забрало. Засосал стакан, рукавом промасленной робы занюхал, и снова пошел гайки крутить, только гул в голове стоит, как будто рядом бульдозер работает. На заводе нет времени рассусоливать, не до тонкостей. На заводе, как на войне, бутылку распечатали, разлили и — хлоп! Что только начальники не делали, чтобы к работягам в рот водка не попала. И усиленную охрану ставили, и вторым забором с колючей проволокой производство обнесли, а между заборами волкодавов пустили, и обыскивали при входе, но ничто от пьянства не спасало. Ребята костей из столовки нанесут и собак злющих приманивают. Через неделю те хвостами виляют, ластятся, лизаться лезут. Семидесятилетний токарь, ударник труда, через забор за водкой сигает, а псы его с восхищением обнюхивают, и мордами в комбинезон тыкаются, мол, погладь! За молодыми на предприятии глаз да глаз, куда идешь, зачем? Молодежь, известно, по жизни самая бесшабашная, а на семидесятилетнего Петровича, председателя цехового профсоюзного комитета, кто подумает? Невозможно предположить, что он, седой, как лунь, дедушка пятерых внуков, на посылках за водкой бегает! И Толян, крановщик в будке автокрана ящик пития припрячет и на завод через КПП припрет. Разные способы доставки водяры придумывали. На заводе братишкином работяги так нажирались, что «мама» сказать не могли, только рычат и мычат, но ходят, работают. Брат Андрея Ивановича в таком состоянии даже наливать не мог. Соседи удивлялись: «Как ты пьешь, Вован? Ты откусываешь водку, грызешь ее что ли?» «Гры-зу!» — мычал фрезеровщик. Каждый день, аккурат, полторы бутылки в перерыве из горла заглатывал, но план давал. Вот они, люди старой закалки, — дело делают, а водочку пьют! Хороший парень Вован был, только помер рано. Сердце в трамвае остановилось, а все она, водка проклятая!

Вслед за автобусом Букин дошел до проходной, вышел за территорию и не спеша, зашагал вдоль забора в сторону деревни. Сквозь молодую поросль черемухи проглядывали низкие деревенские домишки. Черемуха только-только зацвела, а пахла как изумительно — терпко, сочно! Андрей Иванович с удовольствием втянул чарующий аромат.

Автобус притормозил у магазина. На дороге стояла девушка. Слегка протрезвевший рыжий водитель выпрыгнул на дорогу и, пошатываясь, стал предлагать подвезти. Девушка качала головой, садиться к подвыпившей компании не торопилась.

— Хватит базарить, поехали! — отругал кавалера визгливый докторский голос.

Рыжего затянули обратно и машина, ухая мотором, тронулась. Через пару минут Андрей Иванович поравнялся с незнакомкой.

— Здравствуй! — поздоровался он. — Не обидели тебя?

Продавщица усмехнулась:

— Клеятся. Твои дружки?

— Наподобие того. Меня Андреем зовут.

— Анюта.

— Я знаю, что Аня. Сегодня про тебя рассказывали, — кивнул на пылящую вдалеке машину Букин.

— И что?

— Расхваливали. Сказали, что ты самая красивая.

— А я некрасивая?

— Красивая, вижу.

Брюнетке было лет двадцать, не больше. В ситцевом, чуть выше колена голубеньком платьице без рукавов, Аня выглядела потрясающе. «Сама молодость», — подумал Андрей.

— Домой?

— На станцию. В Раздоры еду, к подруге. Я тут живу, — Аня показала на свой дом.

— Могу до станции проводить? — предложил Букин.

— Пошли, — не возражала продавщица и, посмотрев на Андрея, добавила: — Приставать не будешь?

— Почему надо обязательно приставать? — опешил Андрей Иванович. — Мужики всегда пристают. Хочу из магазина уходить, устала от прилипал. Кто не зайдет, так сразу — пошли гулять или в кино тащит, а как пойдешь, тут же щупать лезет!

— Зато не скучно, внимание! — заулыбался Букин.

— Посмотрела бы на тебя с таким вниманием. На станции хромой дед билеты продает, лысый, без зубов, и тот туда же: «Тебе билетик, кисонька?» Билет дает и губами — чмок-чмок-чмок! — «Какая ты сладенькая! Хочешь чаю с бубликом?» Так бы и залепила наглецу!

Андрей Иванович хмыкнул.

— Лет-то тебе сколько?

— Семнадцать.

— Думал больше.

— Школу в этом году кончила и сразу в магазин. Деньги нужны. Мать больная, отца немцы убили.

— У меня тоже отца нет, тоже немцы, — грустно ответил Андрей Иванович.

Анечка Залетаева хоть и с отличием окончила Барвихинскую среднюю школу, никуда поступать не стала: к весне больная сердцем мама совершенно слегла, и оставлять ее надолго одну не получалось. Вот и устроилась Аня в магазин по близости, Шура, тамошняя продавщица, забеременела и собиралась рожать. Сначала планировали Аню на подмену, а потом, за старание и обязательность, решили постоянное место дать.

Вечер был теплый. Луна светила неярко, точно старый подслеповатый фонарь. Они молча дошли до станции. Дед-билетер маслеными глазенками обшарил девушку, не удосужив вниманием провожатого, и, поплевав на кончики пальцев, выдал билет.

В одно мгновение ветер разогнал теплый воздух и дунул прохладой. Лето еще не вступило в законные права, а весна была долгой и холодной. На перроне стало свежо.

— Не замерзнешь? — забеспокоился офицер.

— Я закаленная.

Платформа почти пустовала: две бабули в платочках с плетеными корзинами полными куриных яиц; мальчуган, лет пяти, прижимающий к груди затасканного серого мишку, в сопровождении толстой мамаши; худосочный мужчина, в затертом костюме с большим портфелем; и три добродушных, совершенно не похожих друг на друга, разнопородных пса, беззаботно разгуливающих от урны к скамейке в поисках чего-нибудь съестного.

Букин смотрел на спутницу и радовался, столько в ней было задора, молодости, гармонии, красоты. Иссиня-черные слегка вьющиеся, почти до пояса, волосы — густые, непокорные; насмешливые карие глаза; розовые губки; непринужденная осанка, и конечно грудь, не заметить которую было невозможно. Букин чувствовал, что засматривается на девушку, она же совсем не смотрела на него, будто была совершенно одна. Где-то вдалеке гуднула электричка. Андрей не знал, о чем говорить и глупо молчал. Когда поезд остановился и двери открылись, он сказал:

— Я с тобой ехать не могу, я на работе.

— Тогда пока! — ответила Аня и, не оборачиваясь, шагнула в вагон.

3 июня, среда

— Не обижайся, Иваныч, с зарплаты отдам! — канючил доктор, топая за Букиным. Он пропил деньги, которые должен был передать его матери. — Отключился я, словно наваждение какое-то!

Андрей Иванович не отвечал.

— Мы с ребятами в Парке Горького застряли, не помню, как домой приполз. Это рыжий с телефонистом виноваты, они меня затащили. Сорвался с катушек!

Букин даже не смотрел в его сторону. Если бы не служба, с каким бы удовольствием он врезал в эту пропитую рожу!

— С получки сразу мамочке твоей денежки отвезу, в самую первую очередь! Такой я мудак, Иваныч! — наивно моргал доктор.

Он недолго прослонялся, изображая раскаяние на своем помятом, красном, дурно пахнувшем лице. Отделавшись от Букина, врач забежал в медпункт и одним махом проглотил содержимое двух пузырьков медицинского спирта, слив их в эмалированную кружку. После спирта врач крякнул, пошел пятнами, потряс, как собака, брылями, вернее, обвисшими, как у бультерьера щеками и потянулся за новой порцией.

В восемь ноль пять Никита Сергеевич выезжал на работу, машины выстроились перед особняком. Жмурясь от солнца, Хрущев прошествовал к машине.

— Чего хмурый? — глядя на прикрепленного, спросил он.

— Доктор пьяный, — доложил Букин.

— Убрать! Чтоб глаза мои его не видели!

Машины, одна за другой, выезжали из ворот. Вдоль дороги до выезда на Успенское шоссе стояла охрана. Двое автоматчиков держались ближе к пожарке, с одной стороны дачного забора, а двое других — застыли рядом с деревенскими домами, и на перекрестке, под липами, выглядывала пара.