Цех пера. Эссеистика
Шрифт:
Болтливой лирою своей:
Они не стоят ни страстей,
Ни песен ими вдохновенных;
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы, как ножки их.
Этот закон внутренней паузы на определенном месте строфы, установленный французскими классиками XVII ст. (Malherbe), часто не соблюдался впоследствии. Не всегда он соблюден и у Пушкина, довольно свободно двигавшего партии своего рассказа внутри строфы. Тем не менее пауза после второго четверостишия может здесь считаться достаточно типичной.
2. Стилистическая
Кода онегинской строфы является не только естественным и каноническим завершением периодических групп, как бы отмечающим наступление интервала между ними, но выполняет при этом и чисто стилистическую функцию — она заканчивается острым ударным, запоминающимся моментом; предшествующий стихотворный фрагмент как бы оттачивает и заостряет его. В этом смысле онегинская кода в огромном большинстве случаев может считаться заключительной pointe, особым видом неожиданной и остроумной концовки. Приемом внезапного и меткого оборота, смелого образа, острого изречения или внезапной шутки она отмечает конец данного ритмико-смыслового периода. Иногда таким «заострением» является типичный афоризм, вполне напоминающий искусство Ларошфуко или Лабрюйера. Таковы многочисленные полуфилософские изречения, разбросанные по концам онегинских строф:
Привычка свыше нам дана
[72]
,
Замена счастию она (II, 31)
Прости горячке юных лет
И юный жар, и юный бред (II, 15).
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход (VI, 21)
Запретный плод вам подавай,
А без того вам рай не в рай (VIII, 27)
Пружина чести наш кумир,
И вот на чем вертится мир! (VI, 11)
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда (VI, 28)
Или же: «К беде неопытность ведет», «Любовью шутит сатана» и проч. Иногда эта стилистическая pointe принимает вид эпиграмматической характеристики, игривой шутки, забавного заключительного штриха:
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена (I, 54)
Как ваше имя? Смотрит он
И отвечает: Агафон (V, 9)
Такой же типичный эпиграмматический жанр разрабатывается в ряде других случаев:
Как Дельвиг пьяный на пиру (VI, 20)
Тяжелый сплетник, старый плут,
Обжора, взяточник и шут (V, 26)
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой (I, 12)
И дедов верный капитал
Коварный двойке не вверял.
Чтоб каждым утром у Вери
В долг осушать бутылки три (V, 5)
Иногда это шутка над самим собой, как двустишие о «цехе задорном», или же:
Там некогда гулял и я,
Но вреден север для меня (1,2)
Хоть и заглядывал я встарь
В академический словарь (I, 26)
И шевелится эпиграмма
Во глубине моей души,
А мадригалы им пиши (V, 30)
Часто она принимает характер просто шутливого возгласа или иронического вопроса, вроде:
Но, господа, позволено-ль
С вином равнять do-re-mi-sol? (Пут. Онег.)
Или: «Хорош Российский Геликон», «Да здравствует бордо, наш друг» и чисто пародийное:
Я классицизму отдал честь,
Хоть поздно, а вступленье есть (VII, 55)
Иногда то же значение имеет законченное, полновесное сравнение, подчас тоже не лишенное налета шутки: «Как Чацкий с корабля на бал»; «Как ты, божественный Омир»; или же:
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад (I, 25)
Наконец, помимо афоризма и эпиграммы, онегинская pointe отмечена подчас признаком усиленной картинности, образной или звуковой живописности, зрительного или мелодического эффекта, который удачно срезает строфу. Такие гармонически-организованные строки, как «Язык Петрарки и любви» или «Напев Торкватовых октав», «Как на лугу ваш легкий след», «Хвалебный гимн отцу миров» — служат таким же естественным финалом, как и более картинные, часто конкретно-живописные:
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым (I, 16)
Сюда гусары отпускные
Спешат явиться, прогреметь,
Блеснуть, пленить и улететь (VII, 51)
Или же — образ необыкновенной глубины и пленительности:
И даль свободного романа
Я сквозь
магический кристалл
Еще неясно различал (VIII, 50)
Таково богатое разнообразие строфических окончаний в «Онегине»; то изречение или отточенная максима, которая как бы создана для цитации, для эпиграфов и готова стать поговоркой, как стих «Горя от ума», столь оцененный в своей афористичности Пушкиным; то легкая словесная карикатура или ироническая арабеска, подчас дружески безобидная, порой дразнящая, а нередко намеренно язвительная; то поражающая своим эффектом чисто гармоническая или образная картина, разрывающая неожиданным ярким видением разговорную ткань повествования, — таково важное значение онегинской коды, понимаемой в ее стилистической функции, как строфическая pointe.
3. Аналогия с сонетом
Количество стихов в онегинской строфе — четырнадцать, и возможность ее деления по принципу двух четверостиший и двух трехстиший соблазняет на сближение ее с формой сонета.
В синтаксическом отношении онегинская строфа часто распадается на такие четыре как бы сонетных части:
1-й катрен: Он знак подаст: и все хлопочут;
Он пьет: все пьют и все кричат;
Он засмеется: все хохочут;
Нахмурит брови: все молчат: