Цеховик. Книга 4. Подпольная империя
Шрифт:
Мы встречаемся с ней глазами, и мне сразу всё становится ясно. И смех застревает в горле, превращаясь в клёкот, в лай шакала. А слёзы, выступившие из глаз, теперь получают приоритет и законное право литься по щекам. Да вот только они мгновенно высыхают… Айгуль…
Цвет тоже всё понимает, и я вижу, как он меняется в лице, и как сжимает кулаки. Воцаряется тишина.
– Считай ведь с самого детства… – шепчет он и выдаёт совершенно неуместную на мой взгляд, но очень эмоциональную словесную конструкцию.
Я выхожу в большой зал. Здесь царит оживление. Сияют хрустальные люстры, хрустит крахмал салфеток
Кто-то рождается, кто-то умирает, а жизнь идёт своим чередом. Кто-то рыдает, а кто-то веселится, и нет в этом ничего, что ещё не случалось в этом мире и того, что бы не случилось снова. Звучит музыка, но я её не слышу, потому что в моей голове разрываются слова ещё не написанной песни…
The show must go on
Шоу должно продолжаться
The show must go on
Шоу должно продолжаться
Inside my heart is breaking
Внутри моё сердце разрывается
My make-up may be flaking
Мой грим, возможно, отслаивается
But my smile still stays on
Но моя улыбка остаётся на лице
– Пятьдесят семь штук, о*уеть! – мотает головой Цвет, когда мы с ним и Куренковым заходим в закрома родины. – Включая те, что ты просадил, конечно.
– Блин! Да сказал же отдам! Чё ты начинаешь-то!
– Да ладно, братан, чё ты. Я ж не к тому.
– Каждый раз так не будет, – замечает Роман.
– Да, сегодня пипл на хайпе баблос сливал, – соглашаюсь я.
– Ты на каком языке сейчас высказался? – удивляется Цвет. – Это круче фени по-моему.
– На языке будущего, мля… Комсомол – это передовой отряд молодёжи. Слыхал?
Он не задирается, всем сейчас нелегко, просто легонько хлопает меня по голове. Вроде как и поддержка, и… хрен знает, что ещё…
Домой я еду с Большаком, на его служебной «Волге». Мы сидим с ним сзади, а Лида – на переднем сиденьи. Уже практически утро и такое ощущение, что кончилась сказка моей реинкарнации, потому что сейчас я чувствую точно то, что много раз чувствовал в своей первой жизни – горечь во рту, пустоту в груди и боль в желудке.
Ничего страшного, это психосоматика. Ничего страшного, это скоро пройдёт. Ничего страшного, это просто жизнь и какая, к херам, разница, где она протекает, в совке или, например, в древнем Риме. Человек не меняется и всегда чувствует боль одинаково.
И ещё, раз пошла такая пьянка, как говорится, сегодня я чувствую себя невероятно одиноко. Как снежинка, что мечется
на ветру…Ладно, пофиг. Надо брать жопу в руки и идти дальше. Но только не сегодня, ладно? Завтра. А сегодня просто посижу, ни о чём не думая… Я закрываю глаза и делаю вид, что сплю. А потом действительно засыпаю. Без снов.
Домой я заваливаюсь утром.
– Егор! Сынок! Ну наконец-то, мы уже тут с ума сходим!
Они с отцом поочерёдно тискают меня в объятиях, а Радж… тот просто впадает в истерику и носится, как сумасшедший, сшибая всё на своём пути.
– Тут милиция такое творила! У меня сердце про…
– Мам, они больше не будут. Вопрос разрешился. Все подозрения, обвинения и прочая чухня отменяется.
Она смотрит с удивлением, но мои слова столь соблазнительны, что мама очень хочет им верить. И верит. Безоговорочно и сразу.
Дом, милый дом. Приятно, когда тебя ждут. А я даже подарков не привёз. Вот же хрень какая. Но ничего. Это мы исправим. Подарки будут.
Мы завтракаем, я гуляю с Раджой, а потом надеваю старые штаны, свитер, брезентовую штормовку и натягиваю на ноги резиновые сапоги. Сегодня выходной и родители не идут на работу. Май, весна, бурление чувств, шашлыки и посадка картошки. Нужное подчеркнуть.
У нас нет дачного участка и поэтому, мы сажаем картошку на делянке, являющейся частью большого участка, выделяемого ежегодно маминому НИИ. Папа берёт завёрнутые в мешок лопаты, а я бесформенный брезентовый рюкзак с провиантом и чем-то ещё, не менее важным.
Твою ж дивизию! Вот, это, конечно, то, что мне сейчас больше всего нужно – сажать картошку на колхозном поле. Как я мог забыть об этом прекраснейшем времяпрепровождении, выпадающем обычно на второе мая. Если нет заморозков, конечно. А в этом году их, как раз, нет.
– Семена наши не перепутают там? – беспокоится папа.
– Не должны, – пожимает мама плечами. – Я подписала на тряпочных ярлычках химическим карандашом и подвязала к мешкам. Я тебе говорила уже.
Мы идём пешком к месту сбора – к маминому институту. Там вместе с её весёлыми и воодушевлёнными предстоящими трудовыми подвигами коллегами, грузимся в автобус и едем около часа хрен пойми куда. В поле. Народ веселится, балагурит, поёт песни.
– Ну, расскажи про Ташкент, – просит мама.
– Ты что, в Ташкенте был? – оживляется её коллега.
– Был, – киваю я. – Ташкент – город хлебный.
Смеются. Это они и сами знают.
– Да я толком и не видел ничего. Одни заседания да конференции…
– Нет, ну как… А вот ты ходил на рынок? У меня там сестра двоюродная живёт, прямо рядом с рынком…
– Егор! Ну, ты чего хмурый такой, как будто только что с похорон. Что такое-то?
– Не выспался просто… Простите…
Приехав, мы практически сразу находим свой участок по меткам. А вот найти свои семена оказывается тем ещё квестом, но родители справляются. И я тащу мешки на себе примерно полкилометра. А ещё чуть позже мы начинаем копать.
Технология как раз на троих. Один выкапывает лунку, другой бросает в неё проросшую картофелину, а третий засыпает землёй. Сначала меня страшно ломает, а потом я втягиваюсь и, как ни странно, в этой механической, монотонной работе нахожу успокоение и чувствую облегчение.