Цена метафоры или преступление и наказание Синявского и Даниэля

– Из Лефортова.

Твердо - из Лефортова. Для меня Лефортово - марка. У меня отец еще сидел в Лефортове, и я ему деньги носил. Что ни месяц - 200 рублей, считая старыми деньгами. Для них - неизвестно еще, звучит ли это имя, означает ли что-нибудь? Но я - из Лефортова...

– Из Лефортова?!
– разом откликнулось несколько голосов.
– Смотрите он из Лефортова! Один - из Лефортова! Где - из Лефортова?..

Когда я повторяю сейчас эти гордые знамена - "из Лефортова", - я знаю, что говорю. И мне хочется, чтобы Лефортово оттиснулось на лбу режима не хуже, чем Лубянка, Бутырка, Таганка... Лефортово почиталось, между знатоками, особенной тюрьмой. За Лефортовом стлались легенды, таинственные истории... Будет время - я об этом расскажу. А пока:

– Я из Лефортова...

Смотрю, проталкиваются - трое. Судя по всему - из серьезных. Независимо. Раскидывая взглядом толпу, которая раздается, как веер, хотя некуда тесниться.

– Вы из Лефортова?

– Из Лефортова,

– А вы в Лефортове, случайно, Даниэля или, там, Синявского - не видали?..

– Видал. Я - Синявский...

Стою, опираясь на ноги, жду удара. И происходит неладное. Вместо того, чтобы бить, обнимают, жмут руки. Кто-то орет: "Качать Синявского!" И заткнулся: "Молчи, падаль! Нашел время". <...>

– По радио про вас передавали, Андрей Донатович!.. Я сам слышал!.. По радио!..

В блатной среде ценится известность. Но есть и еще одно, что я уцепил тогда: вопреки! Вопреки газетам, тюрьме, правительству. Вопреки смыслу. Что меня поносили по радио, на собраниях и в печати - было для них почетом. Сподобился!.. А то, что обманным путем переправил на Запад, не винился, не кланялся перед судом, - вырастало меня, вообще, в какой-то неузнаваемый образ. Не человека. Не автора. Нет, скорее всего, в какого-то Вора с прописной, изобразительной буквы, как в старинных Инкунабулах. И, признаться, это нравилось мне и льстило, как будто отвечая тому, что я задумал. Такой полноты славы я не испытывал никогда и никогда не испытаю. И лучшей критики на свои сочинения уже не заслужу и не услышу, увы. <...>

– Скажи, отец, и я поверю!
– выскочил молодой человек, шедший по хулиганке.
– Коммунизм скоро наступит?

Ты только - скажи...

Куда мне было деваться? <...>

Как опытный педагог, я ответил уклончиво:

– Видите ли, за попытку ответить на ваш интересный вопрос я уже получил семь лет...

Каторга ликовала, Казалось, эти люди радовались, что никакой коммунизм им больше не светит. Ибо нет и не будет в этом мире справедливости...

Перед сном уже, у противоположной стены, встал над телами, на нарах, чахоточного вида шутник. Я узнал его по голосу. <...>

– Слушай, Синявский, это я кричал "Синявский", когда тебя вели на оправку!..

Вскидываюсь в изумлении :

– Но как вы угадали? Кто" вам сказал тогда, что я - Синявский?..

– А я не угадывал. Вижу, ведут смешного, с бородой. Ну я и крикнул Синявский! Просто так, для смеха... Мы не думали, извините, что это вы...

Да, Пахомов, не повезло вам с моей бородой. Подвели вас газеты. Обманули уголовники. И вам невдомек, как сейчас меня величают, как цацкают меня, писателя, благодаря вашим стараниям. И кто? Кто?! Воры, хулиганы, бандиты, что, дайте срок, всякого прирежут <...> Настала моя пора. Мой народ меня не убьет. <...> В споре со мной вы проспорили, вы проиграли, Пахомов! <...>

Меня высаживают - раньше всех, одного, из битком набитого поезда, на первой же маленькой лагерной остановке "Сосновка". "До свидания, Андрей Донатович! До свидания, Андрей Донатович!" - скандировал вагон. <...> Шаг вправо, шаг влево - стреляю без предупреждения.
– Прощайте, ребята!
– Мне вдогонку, в дорогу, неслось из задраенных вагонов :

– До свидания, Андрей Донатович...

– Еще раз обернешься - выстрелю, - сказал беззлобно солдат.

Анатолий Марченко

Из книги

МОИ ПОКАЗАНИЯ *

Глава

ДУБРОВЛАГ **

...Мы поговорили о событии, которое занимало сейчас всех зэков политических, - о процессе над писателями Синявским и Даниэлем. Первые сведения о нем застали меня еще на 3-м лагпункте, а теперь суд кончился, и, значит, скоро они будут в Мордовии. Один из них наверняка попадет к нам на 11-й: подельников обязательно разделяют, сажают в разные зоны, применяют к ним разную тактику воздействия. Пока что мы не знали ни одного.

В лагерях зэки много спорили об этом процессе и о самих писателях. Вначале, после первых статей, еще до суда, все единодушно решили, что это либо подонки и трусы, либо провокаторы. Ведь это неслыханное дело открытый политический процесс, открытый суд по 70 статье. Мы тогда еще не знали, что уже весь мир говорит об их аресте, и только поэтому наши не могли о нем умолчать. Наверняка эти двое будут плакать и каяться, сознаются, что работали по заданию заграницы, что продались за доллары. Сколько ходит по зоне таких, как они, - и никого не судили открыто. Значит, будет очередной суд-спектакль, где подсудимые послушно сыграют свою роль.

* ""Мои показания" - первая книга о послесталинских лагерях и тюрьмах, первое развернутое свидетельство об этой позорной изнанке нашего общества. Она сыграла огромную роль в нравственном формировании движения за права человека в СССР и во всем мире" А. Д. Сахаров, 1987 г.

** Дубровлаг " - комплекс лаготделений в Мордовии, в котором в 60-е гг. были сосредоточены осужденные за "особо опасные государственные преступления".

Но вот появились первые статьи "Из зала суда". Подсудимые не признают свою вину! Они не каются, не умоляют простить их, они спорят с судом, отстаивая свое право на свободу слова. Это было очевидно даже из наших статей : так же ясно было видно, что в статьях искажают суть дела и ход процесса. Но последнее мало волновало нас, скоро все услышим от самих. Молодцы Синявский и Даниэль!

Дня через два <...> прихожу я с работы в зону. Заглянул в секцию Валерки нет. Я пошел в раздевальню переодеться. Туда заглянул наш Ильич Петр Ильич Изотов; увидел меня и кричит: "Привезли, привезли!"

– Кого?

– Писателя привезли!

– Ну, и где он?

– К нам в бригаду зачислили, в твоей секции будет жить. Валерка повел его в столовую.

Я не спросил, которого из двоих привезли. Хорошо, что с ним Валерка, он все сумеет рассказать и показать.

Пока я переодевался, Валерка вернулся, и с ним парень, лет 35-40. Новичок, во всем своем еще, но, видно, готовился к лагерю: стеганая телогрейка, сапоги, рыжая меховая ушанка. Телогрейка нараспашку, а под ней - толстый свитер. В общем, вид его показался мне смешным: телогрейка без воротника не вязалась с добротной шапкой, ноги он переставлял косолапо, как медведь, здорово сутулился, держался немного смущенно и растерянно. Мы познакомились. Это был Юлий Даниэль. Да еще при разговоре он наставлял на меня правое ухо, просил говорить погромче. А сам говорил тихо. Я тоже поворачивался к нему правым ухом и отгибал его ладонью. Значит, коллеги тоже глухой, как и я. Это нас обоих рассмешило.

Подошли еще наши бригадники, окружили новичка, стали расспрашивать, что на воле. То и дело в наш барак забегали из других бараков поглазеть на Даниэля - знаменитость! Вопросы сыпались на него со всех сторон. Мы узнали, что процесс был только по названию открытый, а пускали туда только по особым пропускам. Из близких в зале Юлий увидел только свою жену и жену Синявского. ("Я уверен, что друзья пришли бы, но их не пустили".) Большинство в зале были типичные кагэбэшники, но были и писатели, некоторых Юлий узнал по знакомым портретам, а кое-кого и в лицо. Одни опускали глаза, отворачивались; двое или трое сочувственно кивнули ему.

– Ну, а как ты думаешь, почему такая гласность? Оказывается, Юлий думал так же, как кое-кто из нас:

наверное, на Западе подняли шум. Сидя в следственном изоляторе, он, конечно, ничего не знал. Но кое-что понял со слов судьи и из допросов свидетелей. <..>

Больше, чем о себе, Юлий говорил об Андрее Синявском: "Вот это человек! И писатель, каких сейчас в России, может,один или два, не больше". Он очень беспокоился о друге, как-то он устроится в лагере, на какую работу попадет, не было бы ему слишком тяжело. Это нам всем, конечно, понравилось.