Цена метафоры или преступление и наказание Синявского и Даниэля

Когда осенью 1965 года разнесся слух об аресте Синявского и Даниэля, никто ничего не мог понять: причины ареста не оглашались, как, впрочем, и сам факт его; в чем состоял криминал - об этом тоже не было известно. Потом каким-то образом выяснилось, что "подпольный" - так его прозвали на Западе - писатель Абрам Терц и новомирский критик Андрей Синявский - это одно лицо. Даниэль же - не только Даниэль, а еще и Николай Аржак, автор повести, которую кто-то, кажется, слышал по заграничному радио. Поскольку никто ничего не читал (а кто читал, тот, видимо, помалкивал), то разговоры крутились вокруг известного: наличия псевдонимов и публикации на Западе. Забывшим (или не знавшим) демократическую традицию былых времен, когда писатель мог свободно выбрать себе любой псевдоним и свободно печатать свои произведения там, где хотел, - именно это вскоре было преподнесено как "измена родине" и "двурушничество" (первое время - тоже на уровне слухов).

Так еще до процесса создавалась своеобразная устная конфронтация: людей, знавших, в чем дело, но сознательно скрывавших это и давивших на общественное мнение, оперируя представлениями, сложившимися в сталинские времена; и людей, жаждавших свободы, уверенных в том, что презумпция невиновности у нас должна соблюдаться на деле, а не на словах, и потому открыто апеллирующих к Конституции. Все это прорвалось в декабре 1965 года, когда около двухсот человек вышли на Пушкинскую площадь с лозунгом "Уважайте Конституцию!" Демонстрация была разогнана.

Лишь в январе 1966 года узнали граждане нашей страны из официальных источников о "перевертышах", "оборотнях", "отщепенцах" Синявском и Даниэле. При этом газетные статьи писались вовсе не юристами-профессионалами, а доброхотами от литературы, специальными людьми, допущенными к информации и готовыми обслуживать предрешенное отношение к арестованным. Статья "Перевертыши" принадлежала одному из тогдашних секретарей Московского отделения Союза писателей Д. И. Еремину. Ничего не ведающим читателям была предложена окрошка из цитат, сопровождаемая словами, рассчитанными вызвать отвращение к "двум отщепенцам, символом веры для которых стало двуличие и бесстыдство". Чтобы подогреть читателя, призванного поверить Еремину на слово, в статье сообщалось, что "оба выплескивают на бумагу все самое гнусное, самое грязное..." Но и этого казалось Еремину мало: в произведениях Синявского и Даниэля, сообщал он, содержался "призыв к террору".

Признаемся себе сегодня: только в обществе с неразвитым демократическим чувством можно верить таким словам, не требуя при этом документальных свидетельств; только в обществе, где неуважение к личности возведено в канон, можно писать о коллеге так, как писала работавшая в одном институте с А.Д.Синявским литературовед З. С. Кедрина. "Наследники Смердякова" - так называлась ее статья.

С первых же строк Кедрина пускала в действие испытанное оружие: на Западе "превозносят" "творения Терца", на Западе их объявляют "блестящим опытом сатиры... достойным лучших образцов русской традиции", а это уже само по себе что-нибудь да значит... Обещая поведать, что же все-таки крамольного было в этих "творениях", завлекая тем, что перед нею лежат, вот они, вашингтонские издания книг Абрама Терца и Николая Аржака, Кедрина, видно, не очень веря в силу своего пересказа, начала не с краткого изложения хотя бы сюжетов, хотя бы ситуаций, но - как привыкла - с априорного, предваряющего мнение читателя заключения: "Я прочитала эти книги внимательно, и для меня совершенно ясно, что это самая настоящая антисоветчина, вдохновленная ненавистью к социалистическому строю". Как бы спохватываясь, что нарушает элементарные правовые нормы, Кедрина оговаривалась, что она не претендует "на юридическое определение вины Аржака и Терца. Это дело судебных органов".

Дальше, все еще не говоря ни слова по существу, сотрудница ИМЛИ честно сообщала, что читать Синявского ей было очень трудно - из-за "символов, аллегорий и перекрестных взаимоперевоплощений персонажей". Так же откровенно она рассказывала читателю о своих сложностях при чтении повести H. Аржака "Говорит Москва". Беглый и тенденциозный пересказ сюжета был закончен вопросом, направленным на то, чтобы распалить читателя. "Обыкновенный фашизм, скажете вы? Да, обыкновенный фашизм", - заранее соглашалась с вами Кедрина. Удивительно ли, что Институт мировой литературы, не искавший своему коллеге общественного защитника, выдвинул для участия в процессе 3. С .Кедрину - в качестве общественного обвинителя?

Как ни стыдно, как ни горько признавать это сегодня, но отсутствие информации, кивки в сторону зловредного Запада, оскорбительные слова и словечки, обвинения в фашизме - все это сделало свое дело: по заводам и фабрикам, институтам и творческим союзам прокатилась волна возмущения против "перевертышей". 18 января, почти за месяц до процесса, газета "Известия" опубликовала первые "отклики трудящихся", Это было только начало... Газетная кампания не утихала несколько месяцев.

В порыве добровольного отречения от "отщепенцев" многие в ту пору говорили и писали о неожиданно новом для них лице Синявского и Даниэля. Эти признания могут остаться на совести говорящих, потому что не требовалось большой проницательности для того, чтобы представить себе позицию А. Синявского, например, по его новомирским статьям. Критик довольно уверенно и определенно очерчивал мир, который он не принимает и который ему кажется по меньшей мере странным. Так, в рецензии на сборник стихов Евг. Долматовского Синявский с недоумением цитировал мысли вслух лирического героя:

Как поступить?

Сказать иль промолчать,

Подставить лоб иль наносить удары,

Пока молчит центральная печать

И глухо шебуршатся кулуары?

Самому критику гораздо ближе был "раскованный голос" художника (так и называлась его рецензия в "Новом мире" на стихи Ахматовой) или стремление "воссоздать всеохватывающую атмосферу бытия", "взглянуть на действительность и поэзию новыми глазами", как писал он в предисловии к сборнику Б.Пастернака "Стихотворения и поэмы", вышедшему почти в дни ареста в Большой серии "Библиотеки поэта".

Когда потом, на процессе, Синявский говорил о праве на свое художественное мироощущение, он знал, чей опыт за ним стоит и на какие образцы он опирается.

...Судебный процесс начался 10 февраля 1966 года и закончился 14 февраля.

Поскольку еще в 1948 году Советский Союз подписал "Всеобщую декларацию прав человека", принятую ООН, где статья девятнадцатая гласила, что "каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их", причем оговаривалось, что "это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами, независимо от государственных границ", то использование псевдонимов и пересылка рукописей за границу не могли быть вменены Синявскому и Даниэлю в вину. Их привлекли к суду по статье 70 Уголовного кодекса - за антисоветскую агитацию и пропаганду, распространение антисоветской литературы. В составе экспертной комиссии академик В. В. Виноградов, В. Г. Костомаров, Е. И. Прохоров, А. Л. Дымшиц.

Формально суд считался открытым; на самом деле пускали по пригласительным билетам, которые раздавались в учреждениях, выборочно. Масса народу - сочувствующие обвиняемым, да и просто любопытствующие - с раннего утра до поздней ночи толпилась возле здания суда, на Баррикадной улице.

С первых же заседаний стало ясно, чем обвиняемые вызвали столь резкое раздражение своих первых и на тот момент едва ли не единственных в Советском Союзе читателей: это была мера, глубина осмысления нашего социального устройства. Синявский и Даниэль критиковали не частные недостатки, не упущения и недочеты, но то, что мы сейчас называем словами Командно-Административная Система. "В 1960-61 годах, - говорил на процессе Ю.Даниэль, - когда была написана эта повесть ("Говорит Москва".
– Г. Б.), я, и не только я, но и любой человек, серьезно думающий о положении вещей в нашей стране, был убежден, что страна находится накануне вторичного установления нового культа личности". Сюжет повести - объявление 10 августа Днем открытых убийств, мотивы, побуждающие людей внутренне оправдывать необходимость введения такой меры, пассивное отношение к насилию, конформизм, соглашательство, - все в повести изображено с нескрываемым сатирическим сарказмом. Это было непривычно, как непривычна была и та требовательность к себе, которая и сегодня не может не поразить читателя повести "Искупление". Даже под градом вопросов государственного обвинителя О. П. Темушкина Даниэль и не думал отрекаться от идеи покаяния перед жертвами репрессий, выраженной в повести с публицистической четкостью и остротой. Пытаясь быть понятым, Даниэль говорил о необходимости всеобщего внутреннего приобщения к трагическому опыту30-40-х годов. Ему казалось общественно важным искоренить в человеке страх, который старательно растят в людях "чиновники режима". Выступая на процессе, Даниэль продолжал тему, первооткрывателем которой, как сейчас видно, он был: тему искупления живыми вины перед павшими, погибшими, оклеветанными. В повести "Искупление", на которую часто ссылались судьи, он говорил то, что многие повторяют сегодня как новую, только что открывшуюся им истину: "тюрьмы внутри нас", "правительство не в силах нас освободить", "мы сами себя сажаем". Близостью голосов автора и героя усиливалась мысль, открыто сформулированная Даниэлем на процессе: "Я считаю, что каждый член общества отвечает за то, что происходит в обществе. Я не исключаю при этом себя. Я написал "виноваты все", так как не было ответа на вопрос "кто виноват?" Никто никогда не говорил публично - кто же виноват в этих преступлениях..."

Временами судебное заседание начинало походить на литературную дискуссию. "Мне, как писателю, - говорил Синявский, отвечая на упрек в переизбытке символов и иносказаний (как будто все это было подсудно), близок фантастический реализм с его гиперболой, гротеском. Я называю имена Гоголя, Шагала, Маяковского, Гофмана, некоторые произведения которых отношу к фантастическому реализму". Что бы ни говорили государственные и общественные обвинители о художественных произведениях обвиняемых, этого они брать в резон не хотели. Спасая обвинение, они больше опирались на прямое авторское слово и ссылались на статью Синявского "Что такое социалистический реализм". Задолго до современных споров и размышлений о том, что делать с этим "неработающим" понятием, Синявский обнажил уязвимую суть метода, давно оторвавшегося от породившей его почвы. Он первым поставил вопрос о мертвящей нормативности, заключенной в термине "социалистический реализм". Анализируя самое его определение, "требующее" от писателя "правдивого, исторически конкретного изображения действительности в ее революционном развитии" и чтобы все это тут же сопровождалось "идейной переделкой трудящихся", Синявский иронизировал над строем мышления, предложившим советской литературе идти не от реальности, а от должного.

Сатирическая форма его рассуждений вызывала шок у судей. Ведь еще с конца 20-х годов в официальном сознании бытовало убеждение: всякий сатирик посягает на советский строй. Так судили о М. Булгакове. Так судили о Е. Замятине. Теперь так судили Синявского и Даниэля.

Имя Замятина неслучайно всплывает в памяти в связи с этим судебным процессом. "Почему танец - красив?" - задавался когда-то вопросом герой романа Замятина "Мы". И отвечал сам себе: "...потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной эстетической подчиненности, идеальной Несвободе". Такую философию мира Синявский в своей статье назвал "телеологической", имея в виду именно осознанную и возведенную в ранг радостной нормы несвободу: "Как вся наша культура, как все наше общество, - писал он, - искусство наше - насквозь телеологично. Оно подчинено высшему назначению и этим облагорожено. Все мы живем в конечном счете лишь для того, чтобы побыстрее наступил Коммунизм". Синявский подвергал сомнению не мечту человечества о коммунизме, но такое представление, где он, коммунизм, - только абстрактная Цель, а человек такое же абстрактное Средство. Философия Цели и Средства, по его мнению, "толкает к тому, чтобы все без исключения понятия и предметы подвести к Цели, соотнести с Целью, определить через Цель". Оторванная от человека, фетишизированная Цель стала основой идеологии, которая узаконила насилие и антигуманность: "Чтобы навсегда исчезли тюрьмы, мы понастроили новые тюрьмы. Чтобы пали границы между государствами, мы окружили себя китайской стеной. Чтобы труд в будущем стал отдыхом и удовольствием, мы ввели каторжные работы. Чтобы не пролилось больше ни единой капли крови, мы убивали, убивали и убивали".