Центр

Стояло лето, и неделю назад он встретился «у Оксаны» с Димой Хмыловым. Смешно устроен человек, а Витя тоже был человеком и, значит, тоже смешно устроен. Прекрасно ведь знал, что предложение Хмылова не про него и для него лично ничего не означает, то есть просто меньше, чем найденная трешка. (Он никогда и рубля не находил. Другие находили. Гончар даже четвертной однажды около Оружейных поднял, а он нет.)

Он зашел в редакцию, чтобы еще и еще раз услышать, что дело давно решенное, его берут в отдел биологии. Место вакантное, его давно знают, «да вообще, старик, — в очередной раз побрызгивал елеем завотделом, — чего ты волнуешься? Ну не на биологию, так на другое место. Ты же везде потянешь. Вика Гангардт вот-вот уходит. И еще, наверное, двое-трое. Целый участок оголяется. Так что — или туда, или туда. Кого же тогда и брать, если не тебя?» Вот с этим Карданов был абсолютно согласен. Кого же и брать, если не его. Но его почему-то все не брали. Уже год. А только говорили, что это — дело решенное.

Последние полгода он заходил реже и, значит, реже слышал, что это — дело решенное. Последние полгода он наведывался еще и в Институт, к Екатерине Николаевне Гончаровой, которая прямо тогда же, то есть при первом разговоре, в феврале состоявшемся, вполне уверенно сообщила, что это — дело решенное. Еще бы не! Уж этот-то вариант Карданов рассматривал как последнюю кость, которую он был готов бросить в пасть нескладице обстоятельств. Младший научный… Еще бы не!

Однако же — чудеса в решете! — «учреждения», так не похожие друг на друга, что больше и не бывает, люди — из таких диаметральных кланов, что, может, и не подозревают одни о существовании других — а на поди, говорили и делали нечто здорово похожее. Говорили, что это — дело решенное. И не делали при этом ничего. Ничего реального. Придумывали только что-то минимальное, чтобы оправдать, почему буксует все и не идет дальше разговоров.

Гончарова, когда Витя через неделю после первого визита зашел, как он выразился, «чтобы узнать, по каким числам зарплата», сообщила ему вместо этого пренеприятнейшее известие: завкадрами ушла в отпуск и будет только через полтора месяца. Но чтобы он не огорчался, потому что это — дело времени, дело техники и вообще-то дело решенное. Он и не огорчился и уж тем более не мог показать, что огорчился. Полтора месяца — вещь плевая и, может, даже стоящая. Раз уж твердо прощаешься со свободой, то есть с внештатной журналистикой, то сорок пять ден и пригодятся даже. Так сказать, привести в порядок архивы. (Есть такой сильный выражанс, сильный оборот речи для слабаков.) Через полтора месяца она сказала, что пересматривают штатное расписание, что «Информации», вероятно, подбросят парочку ставок ведущих экономистов и ради лишней тридцатки в месяц стоит подождать и не пороть горячку. Тем более что и ждать-то — смешно сказать, разве это время? — всего недели полторы.

Через полторы недели было сказано, что штатное расписание — штука серьезная, его переутвердить — десять инстанций надо пройти и чуть ли не на коллегии Госплана закончить. И вообще: «У тебя что, горит, что ли?» У Карданова горело и даже полыхало общеизвестным синим пламенем, но вот так, без всяких элегантиссимо, на тяжком вздохе взять и сказать: «Знаешь что, старушка? Не было бы нужно, не пришел бы. Ты же видишь, мне нужно работать. А устраиваться на работу — занятие нервное и к тому же неоплачиваемое», — вот этого простого так и не выговорилось. Подрывалась бы этим основа, на которой он пришел. Оплевывалась и зачеркивалась вся предыдущая его, вольная трудодеятельность. А в ней немало было и славного.

Однако же не до такой степени заматерел Карданов в командорской своей величественности, вовсе он не потерял чувства реальности и дело хотел все-таки довершить. Позвонил Кате на работу и сказал: «Ладно, что мы будем ждать толстеньких ставок. Плюс тридцать, минус тридцать… Какие наши годы? Оформляй на младшего научного, а там видно будет».

Долго увиливал (сам от себя и от трубки телефонной), но все-таки проявил гражданскую зрелость (по отношению к себе и к обстоятельствам) и позвонил. И посчитал, что дело его если и не в шляпе, то на столе у директора — это уж точно. Деваться Екатерине Николаевне было некуда, вот на что расчет наипростейший указывал. Ну что ж, что младший научный? Начинать он не боялся с чего угодно. Эта хорошая черта числилась за ним неистребимо. При его-то скорости? Начинать он не боялся. Он боялся не начать.

Поэтому и решил завязать с беспривязным содержанием, с отточенными, но нерегулярными публикациями. Хотя дело и шло. Шло вроде бы дело, но… не начиналось. «Широко известен в узких кругах» — эта строчечка Бориса Слуцкого, это про него, про Витю Трофимыча, не в бровь, а чуть пониже. Именно, что широко был известен, и портретики даже его печатались, а не только сами статьи, и премии журналистские получал, и письма от читателей, задорные, неквалифицированные, а иногда истово грамотные. С советами и благодарностями, с анализами и переборами указующими. Но… не был он журналистом. Не стал им. Косточки журналистской, всеядности и легкости пера не носил в генах своих. Писал трудно и самостоятельно. Не столько «о» чем-то, сколько «про» что-то. Не «освещал» и «откликался», а использовал чужое как предлог, разгон. Годы работы «в себя» давали возможность легко находить аналогии, броско очерчивать существо исторических споров разных школ (например, между сторонниками актуальной и потенциальной бесконечности в основаниях теории множеств), позволяли писать ответственно, даже когда давал волю эссеистике, критике устаревших, но еще могущественных концепций, нелегковесным прогнозам на будущее. Писал тяжело, но так, что в конце концов выходило легко и даже изящно. Для читателя. А для него — тяжело. Поэтому и не мог встать «на поток», что есть первое условие выживаемости внештатного журналиста. Долго готовился к новому материалу, долго выбирал между одним и другим, третьим и десятым. Еще дольше вел подготовительные работы: читал основные работы по теме, дискуссии в «Вопросах философии», даже если только побочно пересекались они с основняком, вдумчиво и поэтому слишком неторопливо просматривал реферативные сборники. Все это прочитывал не по диагонали, а от и до, дотошно конспектировал, обмозговывал, ставил в ряд к пухлым тетрадям со штудиями прежних лет. Так мог пройти и месяц, и другой, прежде чем приступал, собственно, к писанине.

Все это не было, конечно, профессиональной журналистской работой. На выходе-то, после всех этих вдумчивых подготовительных маневров, оказывалась статья в десять-пятнадцать страниц на машинке. А платили с объема, со странички текста. Чтобы выжить, внештатнику нужно иметь две-три публикации в месяц. У Карданова получалась одна в два-три месяца.

Да и не в деньгах одних заключалось несчастье. Не в одном только их почти постоянном отсутствии. Карданов очень быстро после своего дебюта разобрался, что он как-то вроде и не ко двору со своей писаниной. И при этом не ко двору не в той или другой редакции, а в любой из них, куда ни пойди. У каждого журнала свое направление, свое лицо, свои, стало быть, строгие законы жанра. Если книга не написана, то она и не выходит в свет. Журнал же выходит в этот самый свет ежемесячно, совершенно независимо от того, что принесут или не принесут в него отдельные выдающиеся представители редакционной автуры. Значит, это уже своего рода производство. Просто вместо цехов — отделы, вместо номенклатуры изделий — традиционные рубрики, подборки, дискуссии. И если независимые авторы нюхом ищут именно свой журнал, то в еще большей степени сам журнал (его редакция) ищет своих авторов. Отсекает неподходящих, доводит до своего уровня и стиля полуподходящих, селекционирует, осуществляет своего рода автоматический подбор. Грубо говоря, если журнал называется «Студенческий меридиан», то материал должен быть связан со студенческой жизнью, если «Юность», то с юностью, если «Техника — молодежи», то с техникой и молодежью. А Карданов с его широкими и какими-то чрезмерно разносторонними замашками — вот он ни в какие эти рубрики и подборки и не влезал. Не вмещался в тематические рельсы какого-то определенного издания. Да и сам уровень подачи материала… ну, что тут скажешь? Наука — не наука, журналистика — не журналистика… Вроде бы интересно и написано здорово, но… кому это печатать? Иван кивал на Петра, а Петр (из лучших побуждений, конечно) советовал обратиться к Якову.

Так и получалось, что все хвалили, и по плечу хлопали, и через несколько лет действительно стал он «широко известен в узких кругах», но… Но каждый — чуть ли не каждый — материал долго ходил по редакции (а то и по редакциям), не спеша и со вкусом его обсуждали, хвалил главный, хвалил зам, хвалил ответсекретарь, отсылалась статья на отзыв к каким-нибудь китам из мира науки, получали прекрасный отзыв, снова читали (потому что успевали к тому времени подзабыть), снова хвалили, и недоумевали, и кружили хороводом и… в конце концов печатали. (Бывало, конечно, что и не печатали. Чего только не бывало.) Но все это время Карданов находился в подвешенном состоянии: встречался с редакторами, встречался с китами, которым направлялся его материал на отзыв, ездил к машинисткам, чтобы впечатать исправления и дополнения.

Так непрофессиональный подход к работе самого Карданова усугублялся непрофессиональным, а лучше сказать, нетрадиционным, нетипично-неоперативным — для журналов и газет — прохождением его рукописей. И опять же, Витя понимал, что дело здесь не в чьей-то злой воле — воли ему, положим, встречались разные, но их совокупность складывалась в результирующую, то есть в объективную картину, — а в самом смысле и стиле его работы. Он занимался не машинным, не массовым, а штучным производством. А так как речь шла о производстве не материальной, а духовной продукции, то и рынок сбыта в идеале тоже требовался определенный. Ну… не заводить же отдельного печатного издания. И невозможно (кто ж он такой?). Коротко говоря, законы журналистской деятельности в корне расходились с законами деятельности Виктора Карданова.

И при этом не то что он сознательно поставил себе эти законы и этак снобистски положил не выходить за их пределы, не опускаться, скажем, до текучки и оперативной работы. Нет, эти законы исподволь вырастали из его натуры, как бы он сам даже ни стремился подладиться к всеобщей и торжествующей рубрикации. Торжествовали эффективность и налаженное разделение труда. Карданов же не разделялся. А что с ним было делать, с целиковым? Под какую рубрику подвести? Трудно-с. А более того — хлопотно-с.

Получалось, что Карданов, молодой человек семидесятых годов — сравнительно, конечно, молодой — оказывался обломком и отголоском романтических двадцатых, когда академиком и вообще ученым с мировым именем можно было стать даже без вузовского диплома (и такие случаи фактически зафиксированы, фактически имели место в истории, например, отечественной математики). Карданов всегда был интуитивно настроен против дилетантизма в науке и если чем занимался (той же теорией множеств, например), то вполне профессионально, с проработкой самых современных учебников и монографий, с тотальным решением всех приводившихся там упражнений, даже тех, что отмечались специальной звездочкой, означавшей, что «решение данной задачи автору книги неизвестно». Решал и эти. Стало быть, и способностями обладал. Но решений никуда не посылал и лично знаком с соответствующими специалистами не был. Но все это была чисто кабинетная работа, никому не видимая и не ведомая. Никаких званий, степеней, в общем, никаких социально-значимых отметин не приносившая. Получалось какое-то извращение: человек подпольно занимается общественно полезным трудом. А раз подпольно, то само общество-то об этом не знает, значит, ни на какое справедливое вознаграждение патологически затаившийся энтузиаст рассчитывать не может. Получалось, что ничего не получалось.