Центр

— Что? — спросил Карданов.

— Решение уже принято, — ответил Клим Данилович, — но это не телефонный разговор.

Ростовцев неважно себя чувствовал, поэтому у него встречаться было нельзя: жена и теща все время старались бы сократить деловую беседу. Карданов пригласил к себе, и Клим Данилович сразу же согласился приехать.

— Кстати же, мне кое-что из ваших публикаций надо просмотреть. И из наших первых сборников — помните? — тех самых.

Часа два он просматривал, а Карданов присутствовал, стараясь отсутствовать и не мешать. И вот они договорились обо всем. Ростовцев остался доволен (просмотренными материалами), через неделю предстояло начинать реальную жизнь, то есть Карданова начнут брать в официальный оборот, а вот завтра, на неофициальном, а поэтому очень разношерстном по представительству сборище он должен быть заявлен для так называемой широкой научной общественности, должен прозвучать, и это будет началом его обкатки для будущего — через неделю — представления на должность. На почти вызывающую по ответственности, невероятно звучащую для находящегося не у дел человека должность: начальника информационного Центра при создаваемом на базе Академии наук и Госплана межотраслевом Совете по производительности труда.

Ростовцев выглядел осунувшимся и измотанным, но — удивительным образом — одновременно и помолодевшим. Ведь все, что в последние месяцы происходило вокруг него и через него, — все это в конечном счете и упиралось в проблему его жизни как ученого: в производительность труда… И НТР, о которой на все голоса заговорили со всех сторон — и даже не сразу разберешь, кто громче, консерваторы, разумеется, бывшие, или радикалы — сама эта непрерывная, уже лет тридцать окружавшая всех, как воздух, революция служила ведь в конечном счете все тому же: росту производительности труда. Повышению темпов этого роста. И когда весной с самой высокой трибуны прозвучало, что технология разливается эволюционно, то ученые мужи, даже самые преуспевшие и прочно окопавшиеся, а потому и давненько уже благодушествующие, оказались перед дилеммой: как же так, ведь происходит научно-техническая революция, а плоды ее — новые технологии — созревают, то есть доходят до общества, лишь эволюционно? Революция — в возможностях. И эволюция — в их использовании.

То есть сама дилемма-то существовала все эти десятилетия, но существовали и условия, при которых ее можно было не замечать. И вот условия изменились, и не замечать стало невозможным.

Ростовцев много лет копал в этом направлении, и наконец появился свет с другого конца туннеля.

Сам Клим Данилович принадлежал к узкому кругу учредителей нового совета и должен был занять в нем одну из руководящих должностей. Насчет же Карданова и информационного Центра — все это шло тоже через него…

— Информатика… Век информатики, — чуть не подхихикивал он, — а то мы и сами не знаем, с чем ее едят. Открылись глаза… А, Виктор Трофимович? Как будто им кто мешал… Хотя бы ваши статьи почитали.

— Они читали, — возразил Карданов.

— Ну, да, почитывали, — отозвался Ростовцев.

— Все жутко озабочены механизмом торможения и спайкой кабинетчиков. Но любой механизм работает, пока есть на чем. Поэтому знаете, Клим Данилович, что нас сейчас могло бы по-настоящему прихлопнуть? Просто и… даже безболезненно? Если бы ОПЕК вздернула опять цену на нефть до небес.

— Ага, это вы в точку. А у нас плюс к Тюменской еще бы две-три такие преизобильные области объявились. Да поближе к западным границам, чтобы без хлопот в доллары нефть-матушку перегонять.

— Сложись сейчас такая конъюнктура — и все. Чего не хватает — импортируем, не торгуясь. И цветные металлы не жалко, придется все их пустить на выделку орденов и медалей нефтяникам и внешторговцам. И ка-ак залегли бы еще лет на десять на бок… А там можно уже особо и глазами не хлопать: все равно окрестности не узнаешь.

— Их и сейчас-то, окрестности эти… Взять хоть нашего великого восточного соседа…

Разговор на какое-то время стал самоценным, то есть собеседники, что называется, отводили душу. Они понимали друг друга, понимали, что самое страшное и нелепое состояло в том, что в общем и целом всем все было известно. Все эти годы. Десятилетия. Не один Карданов пописывал проблемные статьи. Не один Ростовцев рыл в направлении объединенных усилий. Все всё знали. А годы уходили. Свирепствовала и накатывалась все более мощными волнами научно-техническая революция. Накатывала и… истаивала в эволюционном шаге новых технологий. Шаге. Шажочке. Топтании на месте. Эволюционное развитие техники… Благородный эвфемизм, что в переводе на более определенный язык означало: н и ш а т к о н и в а л к о. Слишком многим это оказалось выгодным — от Немировского и до сонма средних и мелких кабинетчиков типа Яковлева, неизвестно как в оные годы оказавшихся в своих звуконепроницаемых кабинетах.

Ростовцев еще раз уточнил рабочий ритм Карданова на ближайшее время. Все вроде бы совпадало и согласовывалось в режиме наибольшего благоприятствования, в достаточно плавное вхождение Виктора в круг больших забот и ответственности. Завтра, например, то есть на расширенном неофициальном совещании, ему надлежало выступить как раз с тем, что у него выходило лучше всего: со второй частью материалов, подготовленных им на симпозиуме в Ивано-Франковске, — с общим обзором целей и смысла развития информатики и применения ее к достаточно разросшемуся и запутанному хозяйству экономической науки.

— Но как же я все-таки выступлю? Прямо так уж сам по себе и ниоткуда? — засомневался Виктор.

— Почему ниоткуда? Мы представим вас… ну хотя бы от вашего журнала. Как постоянный автор, член авторского актива. А чтобы не выглядело… неэтично, вы завтра прямо с утра подойдете туда и предупредите их. Мол, вас приглашают на такое-то совещание, и вы будете выступать… ну, скажем, как выразитель позиции журнала. Ведь они вот эти ваши статьи печатали? Стало быть, в некотором роде разделяют идеи и ответственность… Да ведь это все формальность. Мне важно вас запустить… Важно, чтобы вы сейчас прозвучали, чтобы было ясно, о ком идет речь, когда через неделю начнутся серьезные переговоры и я проведу вас по серьезным кабинетам.

А кстати, о журнале. Конечно, выглядело бы солиднее, если бы вы были в штате. Или хотя бы членом редколлегии. Ну да, с другой стороны, так… руки развязанней. Ничего согласовывать не придется. Предуведомите их, и… достаточно. Но вообще-то, Виктор, мне неясно, почему вы к ним до сих пор не примкнули? В организационном, так сказать, плане? Уж казалось бы, ваша авторская активность за все эти годы давала вам все основания…

— Да все, знаете, то одно, то другое. А теперь вот другая. Все было уже обговорено, но объявилась другая… И мне как-то и сопротивляться не приходится… Бывшая моя жена.

— Да ну, Виктор. Какая там другая? Мне кажется, вы и сами… не проявляли должной настойчивости в данном направлении. Иначе давно должно было получиться. Это все — замаскированные отговорки. От самого себя скрываемые.

— Наверно, это так, Клим Данилович. Наверное, с журналом все дело в том, что я обнаружил…

— Опять что-то обнаружил…

— Да, обнаружил, что появление даже самой сильной и убедительной статьи ничего не меняет, ни на что не влияет, а саму статью просто даже и не замечают. Хотя и — вот уж удивительным образом — вроде бы и читают, и даже автора нахваливают.

— Значит, не те читают.

— И не те и даже как раз те самые читают, но… именно, как вы изволили выразиться, почитывают. В свободное от работы время и для общего развития. А их толстостенных чиновничьих дел это не затрагивает. То есть, ничего нельзя сделать, если ты — не в крепости. Если не делаешь карьеру (в любом смысле), то тебя, дел твоих, выстрелов статейных — не замечают. И знаете, наверное, почему? Потому что эти статьи ничему не мешают. Они просвещают и облагораживают. Развивают и доказывают. Иллюстрируют и исследуют. Даже взывают. Но… не мешают. А место в реальной действительности имеет только то, что мешает. Вольно или невольно. Чему-нибудь, и как-нибудь. Но — мешает.