Центр

— Ну вот, Виктор, завтра у вас будет очень хорошая возможность сделать первый шаг, чтобы оказаться в крепости. И начать мешать. Если уж вы так определяете коренную черту конструктивной деятельности.

Неожиданно позвонила Катя Гончарова. Вот уж кого он не ожидал. Поэтому и неожиданно. И Карданов с первых ее фраз разобрал, что и она ведет речь о завтрашнем совещании. Карданов не очень понимал, что происходит, откуда, например, она могла знать о предстоящем его выступлении? — и поэтому на всякий случай прикрыл дверь в комнату.

Когда он закончил разговор с Катей и вернулся к Ростовцеву, то начал в неожиданном приступе вялости и меланхолии мямлить, что-де, новое дело должны делать новые люди! А старые могут только говорить, а делать все будут по-старому.

Но тут и Ростовцев завелся. Он уже собирался было уходить, но тут завелся, зашагал по комнате, перекладывая из стопки в стопку сборники по экономическим реформам и журналы с кардановскими статьями. Вите почему-то стало его жаль: отлично сохранившийся медвежонок, деловито урчащий, на мягком ходу и — неожиданно оказалось — даже чуть-чуть пониже отнюдь не рослого Карданова. Именно оказалось, потому что тогда, когда работали вместе, он воспринимался Кардановым только снизу вверх. Плотный, конечно, в плечах налитой, заиндевевший всем своим чубом и висками, матерый такой и неустающий медвежонок. Виктору иногда становилось жаль неустающих людей, но это чувство, косо как-то пролетавшее, быстро исчезало, вот как и сейчас, как только дело доходило до конкретного разворота.

— Вы бюхер-вурм, — пыхтел, как бы попыхивая фразами, Ростовцев, — ну так это же и чудесно! Потому что книжный червь конца двадцатого века в переводе, знаете, что значит? Как раз то самое: начальник информационного Центра при Совете по производительности труда. Или при Институте. Как там будет все это называться, еще не ясно. Некоторые даже называют туманно и пышно: временный коллектив.

— Новое дело должны делать новые люди, — как бы и удивляясь собственному упорству и заклиниванию на фразе, повторил Карданов.

— Да какое оно новое? — рассвирепел наконец Ростовцев, которому не дали сойти на нет. — Какое оно новое, когда мы, сколько себя помним, только его и поднимали? Нового здесь только то, что оно все-таки может начаться теперь делаться.

— Кем?

— Перестаньте. Это истерика. От радости, что ли? Я же вам и повторяю: в ы и только в ы! А почему? Гений вы, что ли, какой? Нет же ведь. И сами знаете, и что об этом толковать! Но! В ы и еще раз в ы!

— Почему? — упрямо и как бы без всякого любопытства спросил Виктор.

— Мне, что ли, не знать кадровую пустыню в этой области? — устало произнес Ростовцев. — Самое ведь страшное в той истории в том, что я тогда вслед за вами должен был уйти… Потеря времени? Если бы только это! Не стояние на месте получилось, а… противоход. Проблемы оставались, и новое поколение подрастало, а… кадров не образовывалось. Не на чем было их взращивать.

— И некому?

— И это тоже. Теперь вы поняли, что произошло? В полном, так сказать, объеме? Кадровая пустыня. И кадровое одичание.

После ухода Ростовцева Карданов получил наконец возможность поразмышлять над Катиным звонком. Катя сказала, что Юра неважно себя что-то чувствует, что Юрина мама пришла, чтобы за ним поухаживать, поэтому Катя приглашает Витю встретиться у своего отца, это недалеко, она назвала адрес.

А зачем вообще встречаться-то? Прямого вопроса Виктор не задал, а она что-то путала, петляла в разговоре, упомянула о своей переаттестации, пару раз как-то вскользь упомянула Немировского, в каком-то странном контексте, что-де у ее отца сохранились прекрасные отношения со многими, а с Немировским так даже и видятся именно теперь очень часто.

Резко отвергнуть предложение или, наоборот, досконально выспросить о мотивах Карданов подвоздержался. По отношению к Кате он чувствовал некоторую скованность свою, как, впрочем, и всегда к тому, кто не совсем этично или, скажем, чересчур лихо с ним обошелся.

Спустя полчаса после ухода Ростовцева он отправился было в редакцию, чтобы сообщить там о своем завтрашнем выступлении, но буквально в дверях встретил Наташу. Он поздравил ее с зачислением в штат, сказал, что кое-что понимает про работу в этой редакции и поможет ей на первых порах войти в курс дела. Она попросила проводить ее, но он сказал, что не может, и тогда она сказала, что она все чего-то ждала от него, это еще тогда, до развода. Она готова была ему простить все, что бы он ни сделал. Но ведь он ничего не сделал. А так не любят. Кто любит, тот хочет удержать. Когда-то он любил ее очертя голову, но некоторые вещи оставались для него табу. А на тех, кто табуирован, пашут. Табуированность просто сродни непредприимчивости. Родимое пятно слабаков и неудачников. Она, Наталья, не хищница, нет, но так не любят. И за всей этой его позой — вовсе не непреходящие ценности, а просто неумение и нежелание вести крупную игру.

Он знал, что и через двадцать лет услышит все то же. Но он очень нервничал, дело даже было не в Кате, а в завтрашнем выступлении, хотя если бы не она, он бы точно не пошел в дом к Яковлеву. Но встреча с Натальей отбила у него всякое желание заходить в журнал. Он не успел сказать Наталье, что она далеко не так глупа, как ей хотелось бы, потому что точно нащупала насчет его табуированности, но здесь никто не виноват, просто он вырос в другое время, а сейчас — кто же мог ожидать, что он доживет до этого, — рушится мир ценностей: история, образованность, вуз, ученые степени — все это глупости и занудство.

«А мы все классики, Наташа. Даже и ты со своими упреками. Даже и Вика Гангардт, надумавшая рвануть в портнихи и оправдывающаяся перед Димой Хмыловым, что надоело держать какую-то там лампадку, и что все это есть одно огромное надувательство. Именно потому, что оправдывается. Значит, все-таки чувствует, что есть в чем оправдываться.

Престиж разума, образованности подорван ими самими. Они сами создали условия, при которых их более и не требуется. Как это произошло? Да обычным, в общем-то, образом: разум породил технику. А технику достаточно включить или выключить, и вовсе не обязательно при этом знать формулы Максвелла или соотношение Гейзенберга. Идет всемирная джеймс-бондизация, а мы — люди шестидесятых. Есть такое понятие, и означает оно тех, кто в восьмидесятых остался ни при чем. Ибо, если меня и приглашают теперь принять участие в крупной игре, то делает это Клим Данилович Ростовцев, сам человек шестидесятых. А стало быть, имеется во всем этом некая путаница и закольцованность.

Войны нет. Давно нет войны, Наташа. А сердце щемит. Что-то же ведь будет? Или уже окончательно устроились люди? И все время — непроходящее ощущение незаконности. Неужели же то, что началось с опытов Галилея, дало нам, европейскому человечеству, право сладко есть и не потеть? Не вкалывать. Незаконно как-то это все. Кровь и труд — крестный путь истории человечества. Неужели же устроились? А если устроились, то на каких условиях? И когда и кем будет предъявлен счет?

А я, Наташа, оказался крупный спец по информатике. Самой модной и насущнейшей, как выясняется, научной дисциплине. Ведь вся цивилизация — это единая библиотека. А я всегда хотел быть библиотекарем, который читал всю свою библиотеку.

Новое дело должны делать новые люди. А я уже травленый волк, Наташа. Вот этим я и нечист. Меня слишком близко однажды коснулась возможность поражения. Да и не то даже слово — коснулась… Поражение ведь тогда состоялось фактически. Просто мне удалось сохранить лицо и отступить в тень.

Вот поэтому я и не удержал тебя. Какую там еще жизнь могли мы с тобой устраивать, когда ведь все уже было. Ведь мы с Геной Щусевым, это еще за годы до тебя, разве что с балкона Моссовета свои стихи не читали. Да и то только потому, что ни он, ни я не были президентом Франции генералом де Голлем, который выступил с этого балкона.