Цезарь (др. перевод)

Глава 41

Несколько мгновений – тех мгновений, которые длятся вечность, парфяне продолжали выпускать свои стрелы со всех сторон. Им даже не было необходимости целиться, настолько плотную массу представляли собой римляне в том боевом порядке, в каком построил их Красс. И каждая из этих ужасных стрел попадала в живую, трепещущую, человеческую цель. Их удары были невероятной силы. Парфянские луки были такими большими, такими тугими и так круто сгибались, что стрелы летели из них с неотразимой скоростью. Положение было ужасающим.

Если римляне оставались на месте, они оказывались мишенями для стрел; если они пытались прорываться вперед, та часть кольца, которую они атаковали, отступала перед ними; и пока те парфяне, что убегали от столкновения с ними, на бегу пускали в них стрелы, та часть их, что оставалась на месте, осыпала их стрелами с двух боков, которые они оставляли неприкрытыми. Вся армия целиком была захвачена в ловушку.

Однако у римлян оставалась еще одна надежда: когда колчаны парфян опустеют, они отступят. Но и эта надежда жила недолго. По их рядам проводили верблюдов, нагруженных стрелами, и колчаны вновь наполнялись.

Тогда Красс осознал, в какую беду он попал. Он послал приказ своему сыну.

Под командованием Публия находилась большая часть конницы и еще те самые галлы, которые сражались полуголыми и бегали почти так же быстро, как лошади. Нужно было любой ценой развязать ближний бой. Молодой человек, рыча как лев, окруженный охотниками, только этого и ждал.

Он взял тринадцать сотен конников, и в их числе – тысячу тех, что дал ему Цезарь, восемь когорт пехоты, составленных наполовину из римлян, наполовину из галлов, и бросился на парфян, которые гарцевали неподалеку от него.

Те, то ли не желая выдерживать прямой удар, то ли подчиняясь приказам сурены, тут же отступили.

– Они бегут! – вскричал Публий Красс.

– Они бегут! – повторили солдаты.

И всадники, и пехота бросились в погоню за врагом.

Во главе этих солдат, которые, казалось, яростно рвались в самые объятия смерти, находились Цензорин и Мегабакх, один римлянин, а другой варвар, как, по крайней мере, указывает его имя; «один из них выделялся мужеством и силой, – говорит Плутарх, – другой же был отмечен сенаторским званием и был знаменит своим красноречием»; оба они были ровесниками и друзьями Публия.

Как и ожидал молодой командир, пехота не отставала ни на шаг.

Должно быть, эта была славная погоня по пустыне: быстрые римские конники и красавцы-галлы с длинными белокурыми волосами и полуобнаженными торсами, которые со смехом бросались навстречу опасности, сталкивались с ней, боролись и падали, никогда не отступая ни на шаг!

Именно так на другом конце света под мечами солдат Цезаря только что пали шестьдесят тысяч нервиев. Но на этот раз пасть должны были римляне, а варвары – торжествовать победу.

Когда парфяне увидели, что их преследователи потеряли связь с основной армией, они остановились. Римляне тоже остановились, полагая, что, увидев их в таком небольшом числе, враг не станет отказываться от рукопашной. Но вышло совсем иначе.

Парфяне не хотели расставаться с выбранным ими способом ведения боя. Тяжелая парфянская конница действительно стояла на месте: но что могли поделать римляне и галлы с их дротиками длиной в три фута и их короткими мечами против всадников, покрытых железом и сыромятной кожей? К тому же легкая конница полностью окружила их.

От лошадиных копыт вокруг римлян поднялось облако обжигающего песка; оно одновременно ослепляло их и не давало им дышать. И из этого облака непрерывно сыпались страшные стрелы, то есть сама смерть; не легкая и скорая смерть, а долгая и мучительная.

Римляне ощущали удары, но не видели, куда бить самим. Они словно сражались с молнией: невидимой, но от этого не менее убийственной.

Они вертелись в кольце ужаса, падали и снова поднимались; во власти того инстинкта, который заставляет человека тянутся к человеку, они опять сбивались вместе, и опять становились этой живой целью, этой трепещущей мишенью, какой на расстоянии в милю от них продолжала оставаться основная армия.

Раненые катались по горячему песку, обламывая торчащие из тела стрелы; другие пытались вырвать их из ран сами или при помощи товарищей, и все их тело содрогалось от нестерпимой боли, когда зазубренная сталь разрывала их плоть; их крики походили скорее на рев терзаемых на арене цирка зверей, а не на жалобы и стоны человека.

Среди всей этой чудовищной свалки, среди ужасающего смятения Публий отдал приказ атаковать; но солдаты показывали ему свои руки, приколотые к щитам, щиты, приколотые к телу, ноги, пригвожденные к земле; так что для них невозможно было ни бежать, ни атаковать, а для некоторых даже упасть.

Тогда, потеряв всякую надежду, он пошел в наступление с теми немногими, кто еще оставался цел. Он достиг первых рядов тяжелой парфянской конницы. Но слишком слабое оружие римлян тупилось о броню закованных в железо всадников и лошадей.

Галлы, на которых так рассчитывал Публий, были достойны своей славы. Парфяне били их, полуголых, с непокрытыми головами, с незащищенными руками и торсами, своими копьями; те карабкались на всадников, сбрасывали их на землю и душили руками, не имея возможности ранить мечом; другие подлезали под брюхо лошадей, отыскивали незащищенное место, вонзали в него свои короткие клинки и выворачивали внутренности животного, так что оно валилось на землю или сбрасывало своего седока, молотя копытами от боли и топча и галлов, и парфян, которые умирали, стискивая друг друга в объятиях ненависти сильнее, чем любовники обнимают друг друга в любви.

Но еще большие мучения, чем страшные раны, им доставляла жажда – жестокая, всепоглощающая жажда, которая больше всех терзала именно галлов, привыкших к широким величественным рекам и чистым ручьям.

На исходе часа этой кошмарной бойни от всего корпуса осталось только две или три сотни человек. Решено было отступить. Искалеченные остатки отряда Публия оглянулись вокруг себя. Сам Публий, трижды раненый, еще держался на своей лошади, утыканной стрелами. Остальные сбились вокруг него.

В нескольких шагах от поля боя посреди пустыни торчал небольшой песчаный бугорок.

Следуя привычной стратегии, выжившие отступили к нему и собрались на его вершине. Лошадей поставили в центре. Люди обступили лошадей, составив щиты в единую стену. Они рассчитывали, что так им легче будет отразить атаку варваров. Они ошиблись: получилось все наоборот. При таком расположении на гладкой равнине первый ряд защищает второй, второй защищает третий.

Здесь же из-за неровности площадки второй ряд оказался выше первого, третий – выше второго; получилось, что те, кто стоял позади, были наполовину открыты, и все одинаково подставлялись обстрелу. Ошибку заметили; но исправлять ее было уже слишком поздно. Солдаты посмотрели на Публия, словно ища в его глазах последнюю надежду.