Чаганов: Москва-37

ОКБ спецотдела ГУГБ.

Тот же день, то же время

– Валентина, – заглядываю на проходную. – оформила пропуск Шокину?

Действую по заветам Карнеги, называю своих сотрудников по именам.

– Как приказывали, товарищ капитан госбезопасности. – Скучаящее лицо вохровки расцветает.

– Молодец, давай сюда, как раз к нему иду.

Стараясь не привлекать к себе внимания, нахожу свободных стул и по записям на доске пытаюсь понять что обсуждает народ: фундаментальная идея системы управления с электронным регулятором и отрицательной обратной связью уже посеяна в умы разработчиков, но ещё не взошла… по крайней мере, в головах механиков-материалистов.

– Смотрю я, значит, на ваш прибор, товарищ Попов, – хитро косит на меня взглядом Шокин. – замечательный прибор, нет слов. Вот только сдаётся мне, хрупкий он очень. А ну как, во время боя, треснет какая стекляшка? Вся артиллерия корабля выйдет из строя. Все присутствующие, включая лектора поворачивают головы в мою сторону.

– «Кто набив пирожным рот говорит: а где компот»? – Со злинкой цитирую строки потомка царского рода.

«А в ответ – тишина… ждут пояснений. Странно, возраст собравшихся в лаборатории мужчин подходящий – молодых отцов. И стихотворение „Светлана“ (точка бифуркации судьбы молодого поэта Сергея Михалкова), отнюдь не о ленинградском электровакуумном заводе, уже напечатано в „Правде“. Должны знать, но не знают. Ясно, забежал вперёд»…

– … Я в том смысле, Александр Иванович, что коллектив наш небольшой, занимается, в основном, теоретическими вопросами. Вас не устраивает наш регулятор – продолжайте точить ваши коноиды (основа кулачкового механического вычислителя).

– Не кипятись, Алексей Сергеевич, – серьезнеет Шокин. – лучше подскажи, что нам делать?

– Да легко! – Делаю глубокий вдох. – Пишешь техническое задание на разработку двойного триода в стальном корпусе, в которой перечисляешь все свои требования к нему. Несёшь эту бумагу…

– … на «Светлану»! – подсказывает кто-то.

– … на подпись самому высокому начальнику, – не соглашаюсь я. – до которого сможешь дотянуться и уже потом на «Светлану». А пока отлаживаешь работу системы с нашими «кубиками».

– Товарищ Чаганов, – на пороге, широко распахнувшейся двери лабаратории, появилась нескладная фигура Орешкина. – прошу вас пройти со мной. Дело не терпит отлагательств.

«Раздулся от важности».

– Как-то вот так, – поворачиваюсь лицом к Шокину. – продолжайте, товарищ Попов.

– Ну, что у вас? – Не считаю нужным скрывать своё недовольно, как только мы оказались с особистом наедине. – Прячетесь от меня, лейтенант (без добавления: «госбезопасности», звучит почти как оскорбление). В шпионов решили поиграть?

Орешкин от возмущения начинает хватать ртом воздух.

– Следуйте, пожалуйста, за мной, товарищ Чаганов. – С трудом справляется с собой особист и скачет впереди по коридору, иногда сбиваясь на иноходь.

В радиолаборатории довольно людно: рядом с потухшими Ощепковым и Любой два высоких сержанта ГБ в синих галифе, Коровьев со свежим фингалом забился в угол, а центре – Фриновский и Курский о чём-то тихо перешёптываются.

– Полюбуйся, – начальник управления раздражённо суёт мне листок. – что тут у тебя творится.

«Ещё одна листовка! Даже две, Курский теребит такую же»…

Пробегаю глазами по напечатанным строчкам.

«Текст тот же самый, бумага – та же самая. Вот только первая листовка, что находится сейчас в кармане моей гимнастёрки, написана от руки. Плохо дело… а почему другие отпечатаны на машинке? Первую листовку писал (переписывал) Ландау, его размашистый почерк из уголовного дела – узнал бы из тысячи. С утра конвоир отвёз его в ФИАН… а время поджимало (ведь самого Фриновского задействовали)… тогда решили дубликат напечатать на машике. Пока всё логично. Дальше… подбили Толику глаз, дали листовки, он их подкинул в столы жертв и сразу же, чтобы наверняка, зафиксировали факт обнаружения подрывной литературы… А почему не пришли сразу за мной? Налицо сокрытие улик по 58-й статье. Не хотят разбирательств в верхах? Очень может быть… Уберут из НКВД или хотя бы из центрального управления по приказу и всё – задача минимум решена, нет рядом чужих глаз и ушей… Принимается как рабочая версия. Та-ак вернёмся к нашим баранам, в СКБ две машинки: в моей приёмной и в особом отделе. На какой из них злоумышленник делал своё чёрное дело? Ха, проверяется легко»! Достаю из кармана не отданный пропуск Шокина и начинаю сличать листки.

«Фактура бумаги… плотность… шрифт… сответствуют. Печать гербовая… подпись начальника особого отдела… натуральна… чернила… мастика… Ажур!.. Шри-ифт! Строчная буква „р“ – с особенностью! Палочка бледнее кружка. В обоих документах»…

– Что там такое? – Фриновский начинает терять терпение. – Чаганов, что там рассматриваешь?

– Да вот, товарищ комкор, неувязочка тут с этой листовкой выходит. – Мысленно я себе аплодировал.

– Какая ещё, бл*, неувязочка! – Взрывается он, затем спохватывается. – Сержант, да выведи, ты, задержанных!

Люба обречённо, по привычке, закладывает руки за спину, Ощепков бросает испепеляющие взгляды на людей в форме. Курский, как филин, встревоженно поводит большой головой с круглыми глазами из стороны в сторону. Орешкин начинает переминаться с ноги на ногу.

– Эта листовка напечатана на машинке особого отдела. Вот обратите внимание, Михаил Петрович, – Встаю рядом с Фриновским, бесцеремонно оттирая от него начальника 5-го отдела. – на букву «р» здесь и здесь…

У начальника ГУГБ над воротником появилась красная полоса, которая, быстро расширяясь, поползла вверх, огибая грубый шрам от сабельного удара. Курский забегает с другой стороны, немигающе глядит на листки и ещё глубже вжимает голову в плечи.

– Вы – оба! – Брызжет слюной на особистов Фриновский, укладывая улики в карман гимнастёрки (Курский повторяет го движение). – Через час – у меня в кабинете! С докладом! «Ясно, спустит всё на тормозах. Сейчас сварганят задним числом план оперативных мероприятий, где каким-нибудь десятым пунктом идёт – изучение реакции объекта на противоправные действия другого лица и ничего не докажешь».

– Сержант, машину! – Заглянувший на шум охранник кивает головой и скрывается за дверью.

– Михаил Петрович, – встаю на пути шефа уже в коридоре. – прошу отпустить моих людей. Они задействованы в подготовке оборудования для «перелёта». Вы понимаете о чём я говорю…

«Наступает момент истины: как далеко готовы пойти ежовцы в достижении своих планов»?

– Освободить. – Буркнул комкор в сторону и, не оглядываясь, застучал подковками по цементному полу первого этажа.

Вслед за ним бросаются сержанты и Курский с Орешкиным, чуть задержавшись, появляется Толик, вопросительно смотрит на меня.

– В отдел кадров, пиши заявление по собственному желанию. – Сжимаю губы.

Коровьев чуть слышно шуршит парусиновыми башмаками.

«И враг бежит, бежит, бежит… Извинений от особистов, конечно, не дождёшься… как, впрочем, и благодарности от спасённых. За руки держатся несгибаемые борцы с „кровавой гэбнёй“, пожирая друг друга».

– Что стоим? – Не скрываю своего раздражения. – Придётся ведь и за него работать… Или надеетесь на помощь Ландау? (Тревожно переглядываются). Он вам наслесарит…

Люба гордо дёргает плечиком и следует на рабочее место, за ней, как приклеенный, Ощепков.

«Вот чего мне от них дальше ждать? Почуяв безнаказанность сами начнут прокламации сочинять? Может быть, а может и не быть. Одно ясно – свидетели культа „красного маршала“ понесут его светлый образ сквозь года. Будут детям и внукам рассказывать о незабываемых встречах, о том как бы всё стало хорошо, если бы не… Ощепков хоть, в отличии от Ландау, в вузы преподавать не рвался. По мне так, ущерб нанесённый этим „гением“ умам молодых советских учёных многократно превышал пользу от его вклада в науку. Что с ним делать? Застрелить – нет, лучше всего – выпустить, бороться с фашизмом. Через Вену, пока ещё можно»…