Чакра Фролова

– Таких, которые думают, что войны уже нет и воевать смысла тоже нет.

«Где ж тебя так шибануло?» – подумал Михась с сочувствием.

– Да почитай, вся деревня. Чего ж воевать, коли нас не трогают?

– Ну а потом куда постояльцы ваши двигать собираются?

– Какие постояльцы?

– Ну немцы, ясен пень. Которые у вас радио, вон, в пропагандистских целях поставили.

И тут до Михася дошло.

– Это что же, те, которые кино делать приехали?

– Ах, они вам еще и кино свое привезли? Ну, дела. Понятно теперь, чего вы такие счастливые. Вас тут еще и развлекают.

– Да нет, – подумав, ответил Михась. – Так, чтоб сильно развлекали, сказать не могу. Радио поставили с Тимохой, и все. Сказали, это, чтоб мы теперь от жизни не отставали. Мол, социализм теперь будет.

– Национал-социализм, значит, – хмыкнул Захарченко. – Понятно. Это мы на политзанятиях проходили.

– Надо же, – задумчиво цокнул языком Михась. – Неужто немцы? А по-русски не хуже нашего гуторят.

– Обученные, видать.

– А я-то думаю, чего ты с пулеметом и весь на иголках. Значит, ловить их собрался?

– Ты, дед, или совсем из ума выжил или притворяешься, – разозлился Захарченко. – Буду я еще немцев отлавливать. Я их убивать буду. И не пулемет это, а автомат ППШ-41. Ты мне лучше скажи, кто у них главный, что за подразделение и много ли их у вас.

– Главный у них этот… Маркс какой-то, вроде. Я еще спросил у него: «Кто такой?» А он мне в ответ, что, мол, немец.

– Да уж ясно, что не татарин. А чин какой?

– У кого?

– Ну, у Маркса этого.

– Этого он мне не сказал. Сказал, что для нас он самый главный, и все тут. А насчет чина не знаю, я не интересовался.

– Значит, не ниже генерала. И сколько их тут?

– Да кто их знает? Я только одного и видел.

– Что ж ты, остальных и не видел?

– Да не пришлось как-то.

– Но они тут пока?

– Были тут. А потом мы радиву слушали… А они того… А потом я пошел… А потом вот ты.

Неуклюжесть отчета о последних действиях компенсировалась искренней подробностью, которую Захарченко оценил, благосклонно кивнув.

– А техники у них много?

– Вот чего-чего, а этого хватает. Он мне еще жаловался, что ее тяжело таскать.

– Да уж ясно. А в чине каком?

– Чего не знаю, того не знаю. Он до этого по какой-то части служил.

– В какой такой части?

– Не знаю. Андминистративной, что ли… Ну, это, может, я и путаю что. Трупы, говорит, собирал.

– Военгоспиталь, что ли?

– Да не, говорю же… андминистративной. Андминистративная должность, сказал.

– Штабной, значит.

– Не знаю, – пожал плечами Михась. – Он не пояснил. С ним Тимоха скорешился. Тимоху надо спросить.

«Ага, – подумал Захарченко. – Один предатель уже есть».

– А как деревня-то ваша называется?

– Невидово и называется.

– Ладно, дед. За сведения спасибо. Ты, я вижу, все ж таки пока за нас. Поэтому о нашем разговоре молчок, договорились?

– А что ж не договориться с хорошим человеком? Можно и договориться.

Михась пошел своей дорогой, а Захарченко, проводив его напряженным взглядом, вскоре выполз из кустов и помчался, пригнувшись к земле, обратно к своим.

Вскоре он уже докладывал Криницыну детали обстановки.

– Говорил с местным, товарищ капитан. Говорит, техники у немца много, но он сам не видел. Они им кино привезли и радио установили. Ну, в пропагандистских целях. Национал-социализм, говорят, будем у вас строить. Причем некоторые по-русски не хуже нас лопочут. Видать, обученные. Или переводчики. А, может, недобитки белогвардейские на их стороне воюют. А генерала ихнего Марксом зовут. Ну, вроде нашего Карла Маркса. А в самой деревне ни флагов советских, ни товарища Сталина. Все поснимали. Может, сами, а может, и немцы. Думаю, сами. У них настроения те еще. Пораженческие. Немцу радуются, форму ихнюю хвалят. Говорят, хорошая форма. Насчет количества точно неизвестно. Я не видел. А дед не знает. А деревня Невидово называется.

Все это Захарченко выпалил на одном дыхании, словно старался уложиться в какой-то отведенный хронометраж. Едва дыхание иссякло, он заглотнул новую порцию кислорода, но информации больше не было, и он замолчал.

– Все? – сурово спросил Криницын.

– Вроде все.

Криницын приподнял козырек фуражки и растерянно поскреб лоб.

– Как же так? – произнес он, водворяя фуражку на место. – Выходит, немец сзади и немец спереди. Неужто и впрямь в тыл угодили? А, может, мы между частями оказались?

– Не могу знать, – честно рявкнул Захарченко.

Капитан издал какой-то глухой раздраженный рык.

– Будем прорываться! – прохрипел он и с остервенением стукнул кулаком по стволу стоящего рядом дуба. Потом почесал отбитый кулак и посмотрел на Захарченко.

– Постов-патрулей нет?

– Никак нет, товарищ капитан. Не видел.

– Как стемнеет, пойдем. А вам, боец Захарченко, объявляю благодарность. Свободны.

– Служу Советскому Союзу! – с усердием выкрикнул Захарченко и, развернувшись, пошел к остальным бойцам.

Капитан же склонился над картой и зашевелил губами, ища проклятое Невидово. Но на карте никакого Невидова и в помине не было. Криницын взял карандаш и нарисовал населенный пункт посреди болот.

«Как знать, – подумал он, – может, через это Невидово еще не раз проходить придется».

Глава 15

Студийная «эмка» неслась по лесу, подпрыгивая на корнях вековых деревьев.

– Не могу понять, – чертыхался Никитин, давя на газ и вцепившись в руль, который то и дело норовил выскользнуть из рук. – Заколдованный круг какой-то. Опять в Невидово дорога ведет! То его днем с огнем не найдешь, то как магнитом тянет.

– Оставь, – устало отмахнулся Фролов. – Ведет и ведет. Главное, в болото не угодить.

– Не угодим.

– Горючего-то хватит?

Никитин нервно посмотрел на прибор. Стрелка болталась где-то посередине.

– Полбака есть. И еще сзади канистра. Слушай, Александр Георгич… а если война, значит, и мобилизация будет.

– Значит, будет, – меланхолично ответил Фролов, который в очередной раз думал о Варе, а в таком состоянии и война казалась ему делом второстепенным.

Интересно, думал Фролов, если меня убьют на фронте, она будет плакать или нет? Всплакнет, наверное. Потом забудет. Тем более война, то да се. Не до сантиментов. А может, наоборот, – война пробудит в ней любовь.

В голову Фролову полезли пошлые сентиментальные картинки о том, как Варя находит его умирающим в каком-нибудь госпитале и выхаживает его. И они женятся. Или он приходит с фронта и звонит ей в дверь. Она открывает входную дверь и видит, что он на костылях. Нет, на костылях – это как-то мелко. С месяц попрыгает и перестанет. Делов-то. Лучше так. Она открывает дверь и видит, что у него нет ног. Нет, без ног – это перебор. Это все-таки полная инвалидность. Да и как-то совсем не героически. Она открывает дверь, а он почти на самом полу откуда-то снизу на нее смотрит. Жалкое зрелище. А если без одной ноги? Нет, все равно инвалидность. Всю жизнь с палочкой – как старик. А допустим, нет одного глаза? Нет, это как-то неприятно. Тем более потом ему вставят искусственный, а с искусственным глазом он будет косым, а значит, совсем непривлекательным. Лучше так: нет уха. Это не так заметно. Правда, и на полноценное сочувствие не потянет. Она ведь не сразу поймет, что у него уха нет. Придется специально повернуться к ней оторванным ухом. Да и мало ли одноухих. Ван Гог отрезал себе одно и ничего. Нет, лучше так. Он приходит с фронта, и она понимает, что того былого Фролова больше нет, потому что его душа умерла. Ну, или обожжена. Да, душа – это лучше. Душа это все-таки не физический дефект. В глаза не так бросается. Но дефект. Теперь Фролов циничен, жесток и небрит. И в глазах пустота. И ее признания в любви его не трогают, потому что после того, что он видел, все прочее – чепуха. И она понимает, что не ценила его тонкую душу, пока та была жива и светилась в его глазах. И тогда Варя начинает всеми доступными средствами лечить перебитые крылья его души. И вот в один прекрасный день они выходят вместе на улицу. Он идет хмурый, может, даже прихрамывает слегка. А на улице весна. Светит солнце, и поют птицы. Журчит вода меж проталин. И два голубя воркуют, сидя на водосточной трубе. И Фролов впервые за много месяцев улыбается. И Варя тоже улыбается. И обнимает его. Ну и дальше музыка, крупный план, отъезд с крана, общий план улицы и…