Чары колдуньи

— Не встала. Она… ей неможется, — вынужден был солгать князь, надеясь, что всем известное положение жены поможет объяснить, почему она не выходит, и держать всех этих баб на расстоянии.

— Ой, матушка моя! — Воибориха взмахнула руками, в которых бережно держала пирог. — Не началось ли? Что с ней, Кудеря? — обратилась она к челядинке, ответственной за хранение припасов, в это время вышедшей из сеней.

Та хотела что-то ответить, но, перехватив свирепый взгляд князя, осеклась. Сказать ей было нечего — она, разумеется, знала, что ночью княгиню увезли из дома, но понятия не имела, что и кому можно об этом говорить.

— Пирог прими, — распорядился князь. — Для княгини. А ты, баба, ступай восвояси, не беспокой ее.

Воиборова баба отдала приношение, поклонилась сеням и ушла, но по ее озабоченному лицу Аскольд понял, что неприятности далеко не кончились. Тем не менее он постарался не подать вида и отправился в гридницу — там собирались старейшины, обсуждая подготовку к грядущим сражениям. Когда он вошел, они как раз толковали о новом принесении жертв. Избыгнев доказывал, что ввиду тяжести обстановки нужно уважить Перуна как следует и принести ему человечью голову, а жрецы отвечали, что на такое нужно сперва спросить волю самого Перуна — действительно ли он этого желает. Аскольд сел на свое место и невольно поморщился. Человеческого жертвоприношения он ни в коем случае не допустит… Вот разве что… Нет, женщина не годится. Перуну подносят мужчин, парней или иногда молоденьких девиц — если стоит тяжелая засуха и выходит, что отмыкающему небесные воды требуется жертва-невеста. Правда, такая женщина — иное дело… Но удастся ли убедить жрецов, что Перун жаждет заключить в объятия свою возлюбленную дочь?

За разговорами о снаряжении полков он почти позабыл о жене, но через какое-то время на пороге вдруг встала старая воеводша Елинь. При виде ее у Аскольда защемило сердце. Тем более что старуха смотрела прямо на него.

— Здравствуй, княже. — Она поклонилась, и старейшины, заслышав ее голос, прервали разговор и стали оборачиваться. Женщине нечего было делать в гриднице, и раз уж она пришла, значит, есть причина. — Прости, что тревожу, от важных дел отрываю. И вы, мужи нарочитые, простите. Куда жена твоя подевалась, княже? И в доме ее нет, и никто не видал. Челядь молчит. И Славуня пропала, и няньки ее нет нигде.

Старейшины разом повернулись к князю и уставились на него в ожидании ответа. А он вдруг понял, что ему совершенно нечего сказать. Елинь Святославна пристально смотрела на него, и язык не повиновался, на ум не шло подходящей лжи. Жена пошла прогуляться — так должна ведь вернуться. Уехала… куда уедет женщина на самом пороге родов? Какие-нибудь жертвы Рожаницам приносить — так эти дела старая Елинь знает гораздо лучше его.

— Как это — нет? — Он с усилием нахмурился, отчаянно боясь того, что его удивлению не поверят. У него вдруг появилось ощущение, будто он обокрал всех этих людей — весь Киев, все племя полян, и в душе зайцем дрожал страх вора, который вот-вот будет схвачен за руку. — Куда девалась?

— Я тебя о том же спрашиваю.

Аскольд решительно встал и направился вон из гридницы — главным образом для того, чтобы выиграть еще немного времени. Запоздало он сообразил, что избавиться от жены еще не главная трудность — гораздо труднее будет объяснить ее исчезновение всем этим людям! Они видят в ней залог своего благополучия, свою богиню и заступницу. Даже ему, князю и ее мужу, они не позволят самовластно распоряжаться Огнедевой. По сути он украл величайшую драгоценность у каждого из этих людей. Он князь… но их много. И без них он ничто.

Во дворе толпилось почему-то много людей — мелькнуло озадаченное лицо Воибора рядом с его бабой, по виду которой было ясно, что именно она заварила всю эту кашу. У самого порога стоят рядом Годослава с Гусляной, три или четыре Угоровны, Боживекова баба со всеми невестками и внучками, еще кто-то…

При виде князя все встрепенулись, загомонили, на сотню голосов задавая один и тот же вопрос, на который у него не было ответа. Поэтому Аскольд сделал вид, что не замечает их. Он шел через собственный двор, как через поле битвы, и в мозгу билась одна мысль: «Что делать? Как оправдаться? На что свалить?» Спиной он чувствовал пристальный взгляд бабки Елини и запоздало пожалел, что не приказал увезти и ее тоже. Тогда некому было бы спрашивать с него ответа, а остальному Киеву можно было бы сказать, что княгиню с дочерью увезла старуха — прятать от ворогов! Но раньше не подумал, а теперь эта ошибка может дорого ему обойтись!

Под сотней взглядов он заставил себя перешагнуть порог собственной избы — и споткнулся. По толпе пролетел крик, будто князь у них на глазах сорвался с обрыва в Днепр. Уцепившись за косяки, Аскольд сумел удержаться на ногах, но после озаренного солнцем двора в избе казалось слишком темно, и он ничего не видел.

— Княгиня! Жена! Домагостевна! — выкрикивал он, бессмысленно переходя из одного угла в другой, от лавки к лавке, от божницы к печке, от женина ларя к занавеске возле ложа, и это было похоже на какую-то колядошную игру.

Как будто без него челядь и старая воеводша не могли найти княгиню в собственном доме! Как будто женщина на последнем месяце беременности стала бы прятаться за ларь, чтобы подшутить над домашними!

— Где ты? Выйди!

Никого он, разумеется, не нашел — ни жены, ни дочери. Несколько баб, а с ними Избыгнев, прошли вслед за ним в избу и теперь в изумлении переводили взгляды с князя на Кудерю. Челядинка, если ее спрашивали о княгине, мотала головой, но, судя по тому, с каким ужасом она смотрела на хозяина дома, его поведение изумляло ее не менее исчезновения хозяйки. Дело было нечисто.

— Где жена моя? — грозно приступил к Кудере сам Аскольд. — Где княгиня? Вышла куда?

Баба только бессмысленно открывала рот, будто рыба на суше. В ее испуганно вытаращенных глазах читалось: князюшка помешался! Что она могла сказать, если князь задавал ей вопрос, ответ на который только сам он и знал?

— Я уже челядь всю опросила, — подала голос Елинь Святославна. — Не знает никто. И она сама не могла уйти, мне не сказавши.

— Уж не того… не умыкнули ль ее… — промолвила Годослава, переглядываясь с подругами.

— Уж не деревляне ли? — ахнула Воиборова баба и тут же завопила: — Деревляне княгиню нашу украли! Люди добрые! Украли солнышко наше красное, увезли злые вороги! Да и с дочерью!

Народ загомонил. Теперь уже все старейшины выбежали из гридницы и, протолкавшись сквозь толпу баб и прочих, собрались возле князя.

— Никак правда?

— Да не может быть!

— Почему это не может? Они, деревляне…

— Да ведь мир у нас!

— Какой это мир! До следующей драки!

— Да как бы они украли ее? Из дома? Что же, тут и людей нет? От мужа спящего из-под бока?

— А княжича своего как увели? Оборотни они!

— Оборотни княгиню украли!

Поднялись вопли и плач, женщины причитали, так что мужчины едва могли расслышать друг друга, хотя стояли лицом к лицу и кричали во все горло. Старейшины были потрясены не меньше женщин, и особенно горячились те, кто был против перемирия с Мстиславом.

— Вот они, деревляне ваши! — кричал Братилюб, потрясая кулаками. — Вот вам мир! Говорил я! Лучше с волками лесными мириться, чем с деревлянским отродьем! Веди нас на Мстислава, княже!