Чары. Избранная проза

Они разговорились, и после жалоб Павла на тяжкие приступы падучей Лука рассказал о своем застарелом недуге, зловещими признаками которого были пустота в душе и экзистенциальное отвращение к жизни. Павел выслушал его не перебивая и, когда Лука закончил, поведал ему об Иисусе из Назарета, распятом на кресте, воскресшем и вознесшемся на небо. «Так же, как юный Адонис?» — спросил Лука, и тогда в неизлечимом эпилептике проснулся прирожденный оратор.

То, вскидывая над собой жилистые руки со сжатыми кулаками, то обхватывая ими лысую шишковатую голову, то прижимая к впалой груди, то распахивая в объятиях, Павел стал говорить. Говорить о том, что времена языческих богов прошли, что Бог над всеми один, и грехи человечества искуплены не той мутной кровью, которая сочится с жертвенников, а той, которая стекает с креста Его распятого Сына — Иисуса Христа. Он сошел на землю в человеческом облике и принял мученическую смерть во имя будущего спасения всех страждущих, больных и униженных. Принял, как это и было предсказано пророком Исайей: «Но Он взял на себя наши немощи и понес наши болезни, а мы думали, что Он был поражен, наказуем и уничижен Богом». Разве это не об Иисусе из Назарета, который так же взял и понес — наши болезни, немощи, грехи и страдания. Понес, словно собственный крест, и взошел на Голгофу, чтобы умереть с терновым венцом и гвоздями в ладонях, тем самым сделав бессмертными тех, кто в Него уверует.

Так говорил Павел из Тарса — говорил долго, страстно и вдохновенно, пока не остыли нагретые полуденным зноем камни, не заблестела роса на пальмовых листьях и не опустилась на Антиохию лиловая вечерняя мгла. Только тогда он словно бы очнулся, замолк и с удивлением посмотрел вокруг себя, вспоминая, где он, как он оказался в этой комнатке и откуда здесь этот грек, неподвижно сидящий в углу и слушающий его с затаенным дыханием. «Ах да… эта настойка. Сколько я за нее должен?» — спросил он лекаря, но Лука, вместо того, чтобы назначить плату, сказал: «Равви, когда я смог бы снова вас увидеть?» — «Ищи меня там, где толпится народ, — на площадях и базарах, в синагогах и языческих храмах. Я послан сюда проповедовать во имя Христово», — ответил Павел, встал, опершись о посох, поправил заплечную котомку и, снова нагнувшись под притолокой, вышел из дома. Вышел и вскоре исчез за поворотом дороги, а в ушах Луки еще долго звучал его голос.

Все, о чем рассказывал Павел, было в чем-то, похоже, и одновременно так не похоже на историю воскресения Адониса и богини Аштарт и таило в себе неслыханную новизну. Новизну, угадываемую Лукой по запаху, различимую на вкус и осязаемую в ладонях (на то он и был греком!), словно холодное и пасмурное дыхание горного ледника, пробивающееся сквозь раскаленный от зноя воздух долины. Да, стояла изнурительная полуденная жара, какая бывает в Антиохии летом, и вдруг — повеяло… Повеяло смутно, неразличимо, пронеслось таинственным дуновением, едва качнувшим макушки финиковых пальм с потрескавшимися от зноя листьями, но Лука услышал… Услышал и замер от прикосновения незнакомого пасмурного холодка, донесшегося с ледниковых вершин, и ему захотелось вдохнуть как можно глубже и задержать дыхание, чтобы сохранить, затаить в себе эту живительную прохладу.

Так в сознании Луки вечерняя прохлада христианства сменила полуденный зной язычества. Сменила, и он почувствовал, как — подобная руслу пересохшей реки — исчезла в душе пустота, и экзистенциальное отвращение к жизни рассеялось в сиянии тихой евангелической радости. Он освободился от тяжких оков души, пребывающей во мраке мучительных, неразрешимых сомнений, и в его темнице словно бы обозначилась дверца, наведенная на стену косым лучом утреннего солнца, проникающего сквозь решетку. Обозначилась — и приоткрылась. Приоткрылась там, где только что была глухая каменная, замшелая, склизкая от сырости стена. Приоткрылась, и он увидел прозрачное синее небо и парящего в вышине голубя, окруженного лучистым сиянием, — посланника Небесного Отца.

Проповедник

На следующий день Лука отправился разыскивать Павла. Он долго бродил по городу, пока не наткнулся на уличную толпу, обступившую худого, низкорослого, тщедушного проповедника с клоками волос по бокам голого шишковатого черепа, выпяченной губой и торчащим носом, отмеченным характерной иудейской горбинкой. Проповедник снова вскидывал, прижимал к груди и распахивал в объятиях руки, страстно призывая собравшихся отречься от веры в Адониса ради истинной веры в Христа, но на этот раз Лука опытным взглядом врача уловил в его судорожных движениях, закатывающихся зрачках, конвульсивно подергивающейся голове и пенящейся в уголках губ слюне признаки надвигающейся падучей. Он решительно протиснулся сквозь толпу, и когда конвульсии стали сотрясать все тело теряющего рассудок Павла, тот издал странный гортанный звук и качнулся, хватая руками воздух, Лука бережно обнял его со словами: «Почтенный учитель, вам надо немного отдохнуть. Пойдемте, я отведу вас…»

Бледный, с выступившим на лбу потом, Павел ничего не ответил, окинул его отсутствующим взглядом, но сразу же подчинился и, пошатываясь, побрел за Лукой. Они вновь оказались в той пропахшей травами комнатке, и Лука быстро сделал все, что требовалось во время приступа: заставил Павла лечь, крепко обнял и положил на колени его голову, чтобы она не билась о пол. Вскоре дыхание Павла выровнялось, взгляд прояснился, сведенные судорогой мышцы разжались, и слюна на губах исчезла. Павел приподнялся на ложе, вытер пот со лба и, коснувшись плеча Луки, сказал глухим, хрипловатым голосом: «Благодарю тебя, мой исцелитель. Какое счастье, что ты был рядом». «Это вы исцелили меня, — ответил Лука, чувствуя волны горячих токов, исходящих от маленькой, но сильной руки Павла. — И я готов всегда быть вместе с вами».

У костра или под ветвями смоковниц

После этого Павел и Лука совершили вместе не одно миссионерское путешествие, карабкаясь по козьим тропам в горы, спускаясь каменистыми уступами в долины, всюду проповедуя во имя Господне и создавая первые христианские общины. Во время путешествий Лука выполнял обязанности и врача, необходимого Павлу в дороге, и секретаря, поскольку он был образован и хорошо начитан не только в медицинской литературе, но и в сочинениях греческих философов, историков и поэтов. Кроме того, Лука неплохо владел ремеслом живописца, что тоже могло пригодиться в дороге: кошелек путника быстро пустеет, а любое ремесло — заработок. Мог он оказать услугу учителю и в том случае, если требовалось знание римских законов, умение составлять прошения и вести деловую переписку. Одним словом, это был незаменимый секретарь, который ходил за Павлом как за ребенком, опекал и лелеял его, наивного и беспомощного в житейских делах. Случалось, что Лука выручал учителя из опасных переделок, в которые тот попадал благодаря своему горячему, строптивому нраву и нежеланию мириться ни с какими условностями там, где требовалось защитить христианскую веру. Выручал, рискуя собственной жизнью, и они вместе спасались от преследователей, грозивших побить их камнями или отдать под суд Синедриона.

Конечно же, они часто беседовали — у ночного костра или под ветвями пальм смоковниц, накрывавших их во время полуденного зноя. Тема их бесед была одна — слова и дела Того, Кто прошел по земле в облике Иисуса из Назарета, проповедуя пришествие Царства Небесного и обещая спасение всем, кто примет Его весть. Из рассказов учителя Лука узнал, что Павел не принадлежал к числу ближайших учеников Иисуса, сопровождавших Его на этом пути, и даже более того — поначалу яростно преследовал христиан, разыскивал их повсюду, брал под стражу и бросал в темницы. Но Иисус сам призвал его к апостольскому служению, явившись ему по дороге в Дамаск, куда Павел был послан Синедрионом, чтобы искоренять христианскую веру. Грозный посланник уже приближался к Дамаску, видел его с вершины горы, подобного украшенному драгоценными камнями блюду, когда внезапно засиял ослепительный свет, заставивший его споткнуться и упасть, и неведомый голос произнес второе — еврейское — имя Павла: «Савл, Савл, что ты гонишь меня?» В неземном сиянии возникли очертания фигуры, одетой в плащ и хитон, с ременными сандалями на ногах, покрытой от солнца головой, и Павлу явился божественный лик: ниспадающие на плечи волосы, чуть рыжеватая, с пшеничным отливом, борода и пронзительные, проникающие в душу глаза. «Кто ты?» — спросил Павел, еще сильнее прижимаясь к земле. «Я Иисус, которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна». — «Господи, что повелишь мне делать?» — «Встань и иди в город, и сказано будет тебе, что тебе надобно делать». Так ответил Иисус, в дальнейшем назвавший Павла Своим избранным сосудом и повелевший возвещать Свое имя пред народами, царями и сынами Израилевыми.

Павел выполнил веление Господа, и даже выполнил с лихвой, распространив свою миссионерскую деятельность не только на сынов Израилевых, но и на языческие народы, населявшие Палестину и соседние земли. Обо всех этих событиях Лука рассказал в «Деяниях апостолов» — книге, написанной им уже под старость, после того, как он расстался с Павлом. Расстался физически, но не духовно, ибо голос проповедника продолжал звучать в его ушах, диктуя Луке слова, ложившиеся на пергамент. Состарившийся Лука был счастлив тем, что ему довелось увидеть плоды осуществления великих миссионерских идей Павла, и это придавало особый пафос его «Деяниям». Идеи Павла отразились и в первой, написанной непосредственно перед «Деяниями», книге Луки — его поэтичном Евангелии, к которому он приступил со всей основательностью ученого грека и пылким энтузиазмом верующего христианина. Евангелие Луки в слове продолжило то, что Павел осуществлял в действии, и служило единой цели — распространению христианства среди всех народов. Написанное по-гречески, оно обращалось, прежде всего, к язычникам, до которых Лука заботливо старался донести благую весть о словах и делах Христа. Для этого он употребил все свое умение, весь свой талант. Его нежное, окутанное голубоватой дымкой Евангелие дышит поэзией, пленяет изяществом языка и с неукоснительностью следует фактам, излагая события жизни Иисуса в строгой исторической последовательности. Но главное в Евангелии Луки — духовная сила любви и сострадания к людям.

Подобный февральской лазури

Евангелие, написанное Лукой, — это действительно Евангелие сострадания, веры и молитвы, рисующее Христа защитником слабых и униженных, покровителем женщин и детей. «Пустите детей приходить ко Мне и не возбраняйте им, ибо таковых есть Царство Божие», — говорит Христос у Луки, и поэтому мои детские годы принадлежат третьему евангелисту. Но если пятидесятые — время Луки, то тридцатые — время Матфея, сороковые — время Марка, а загадочные шестидесятые — время Иоанна. Голубоватый свет четырех Евангелий струится над моей семьей, подобный февральской лазури, и вот уже не так уныла безрадостная жизнь советских людей, не так тяжелы калоши простого человеческого счастья и не так страшна экзистенция, именуемая великой социалистической тоской. Тоской парадов и маршей, эпохальных свершений, побед и рекордов. Великой — поскольку она охватывала всех, и социалистической — поскольку было в ней нечто совершенно особое, присущее только новому строю, только ему одному. И в этом-то, пожалуй, главное отличие: парады и марши, победы и рекорды были и раньше, а вот особого, непередаваемого оттенка тоски не было, и в этом смысле мы — первооткрыватели, первопроходцы, создатели новых экзистенциальных категорий. Гигантша жизнь с плоским, приплюснутым носом является нам призрачным видением, маячит перед глазами и исчезает, оставляя после себя ядовито-зеленый экзистенциальный отсвет. Этот отсвет — отблеск, зыбкое фосфорическое сияньице — преследует нас повсюду, и каждый из нас похож на человека, которому мешает заснуть навязчивый электрический свет. Как ни сжимай веки, как ни прикрывай ладонью глаза, как ни утыкайся лицом в подушку, все равно не спрячешься от навязчивого света и не избавишься от сознания, что ты есть, что ты существуешь, что ты подвержен неизлечимому экзистенциальному недугу.

Не спрячешься, не избавишься, не спасешься.

Но вот я открываю Евангелие Луки и не нахожу в нем экзистенциальных отсветов. Не нахожу нигде, кроме двух мест, исполненных таинственной земной печали. «С Ним шло множество народа, — пишет Лука, — и Он, обратившись, сказал им: если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником». Возненавидеть жизнь — разве не сквозит в этом печаль пережитого Им когда-то, накануне земного подвига! «И Сам отошел от них на свержение камня и, преклонив колена, молился, говоря: Отче! о, если бы Ты благоволил пронесть чашу эту мимо Меня!» Чашу мимо Меня — в этих словах сгустилось, обозначилось, обнажилось ноздреватое вещество жизни, но сразу же и рассеялось в воздухе: «…впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет». Рассеялось — и снова голубоватый свет, осеняющий меня, мою мать, тетушку и ее сумасшедшего брата — всех, кто сидел тогда за столом, и еще многих не сидевших с нами: дедушку, бабушку, наших соседей и даже вездесущего Колидора Николаевича, прикладывающего ухо к замочной скважине.