Час ноль

Он внушал Лее, что даже тот высочайший авторитет, который стоит выше самой высокой светской власти, можно критиковать. Критиковать — и тебя вовсе не поразит тут же молния. Она слышала такие имена, как Феброниус (он же викарный епископ Иоганн Николаус Хонтхаймский), Виттенберг (глубоко почитаемый учитель Якоба Файта), упоминались имена и некоего Карла Маркса, епископа Хоммера, Хермеса — но тут уж Леа совсем ничего не понимала. Она улавливала лишь, что корреспонденты Якоба Файта обвиняют его в том, что он вырывает цитаты из общего контекста, сваливает в кучу разные исторические факты, что он вообще демократ (это, очевидно, было чем-то ужасным).

— Да, демократ, — мрачно бормотал Якоб Файт.

— А теперь кончайте! — кричала Мальхен.

Но что же не устраивало Якоба Файта в этой энциклике? И как он вообще оказался в этой дыре — Хунсрюке?

В тысяча восемьсот сорок восьмом году Якоб Файт, двадцативосьмилетний блестяще одаренный священник в управлении епархиального епископа в Трире, мог еще рассчитывать на головокружительную карьеру, год же спустя он обосновался уже в своем горном лесу, там, где чувствовал себя на своем месте.

Когда в сорок восьмом году проходили майские выборы, жителям Трира предстояло выбирать между консерватором Фридрихом Целлем и другим кандидатом, горячим и дерзким на язык радикалом-республиканцем, который был очень популярен в народе, настолько популярен, что в тысяча восемьсот пятьдесят первом году пруссаки приговорили его к смертной казни, тут же вызвали из Кёльна единственного на всю Рейнскую область палача, мастера Хаммеля, и его помощников, дабы спешно казнить его, хотя бы in effigie [21] (на следующее утро объявление на позорном столбе с именем этого человека было украшено розами), звали его Людвиг Симон.

21

Заочно (лат.).

Первого мая в выборщики прошли только сторонники его радикальной республиканской партии, одиннадцатого мая ста пятнадцатью голосами из ста сорока пяти он сам был избран во Франкфуртское национальное собрание.

Трирский епископ (о чудо!) воздержался и не высказал своей точки зрения на выборы, а потому за Людвига Симона проголосовала еще и значительная часть низшего духовенства.

Это был тот самый год, когда Якоб Маркс, профессор духовной семинарии в Трире, выступая перед Обществом святого Пия, заявил, что государство проводит позорную опеку церкви, используя при этом давление, хитрость и грубое насилие. С тех пор как существует Пруссия, сказал он, для церкви и религии можно ожидать только самого худшего. Он ненавидит неограниченную власть князей. Государство ныне, утверждал он, захватило себе все права и преимущества, народу же оставило лишь обязанности и дополнительные тяготы. Профессор Маркс потребовал предоставить народу политические и социальные права, дарованные ему самой природой. «Мы хотим, мы требуем свободы, — провозгласил профессор, — слишком долго мы пребывали в недостойном рабстве».

Видимо, в Трире уже тогда господствовали довольно прогрессивные настроения, вот почему тот же Якоб Маркс опубликовал в католическом ежегоднике за тысяча восемьсот сорок седьмой год статью под названием «Иезуиты как предшественники коммунизма». И признавал, что от коммунизма его отвращает, собственно, только атеизм. В остальном же иезуиты давно уже осуществили его, а именно в Парагвае.

Третьего мая сорок восьмого года был предпринят штурм караульни городского гарнизона, и в городе развевалось не только германское знамя (черно-красно-золотое, а не черно-бело-красное) на ратуше, но на башне церкви святого Гангольфа — это был единственный случай в Рейнской области — еще и красное.

Якоб Файт тогда, похоже, изрядно побушевал, да так, что на весь остаток дней его отправили в лесную глухомань. Однако вытянуть из него что-то в этой связи было невозможно. Это был кусок его прошлого, который со временем затвердел, пропитался горечью и сделался неприступным. Вот только «Rerum novarum» была ему не по вкусу. Решительно не по вкусу.

Леа была замужем уже около двух лет, когда Юлиус Грунд и Ханнес решили заняться садом дяди Якоба. К тому времени сад совсем зарос. Начав его перекапывать, они натолкнулись на каменную кладку. Когда они раскопали первые два метра, а конца все еще видно не было, Юлиус позвал Лею.

— Мне кажется, здесь стояли ульи, — сказала она.

— Но ведь на этой кладке можно построить двухэтажный дом, — сказал Ханнес.

Фундамент был шириною примерно в метр и сложен из самого лучшего бута.

— Ханнес, тащи-ка кирку, лом и кувалду, — приказал Юлиус Грунд в отчаянии.

Леа смеялась так, что у нее закололо в боку.

В другом углу сада Ханнес наткнулся еще на одну кладку. Она была таких же гигантских размеров, как фундамент под ульи, оказалось, что это бассейн для золотых рыбок. В нем отдельно были выложены огромные чаши, в которых дядя Якоб, очевидно, собирался разводить лилии. В центре нечто похожее на фонтан в виде рыбы. Впрочем, сей скульптурный проект, то есть то, что должно было в будущем стать рыбой, был закончен ваятелем, явно осознавшим свое бессилие, едва наполовину.

— Я никогда не глядела, чем он тут занимался, — сказала Мальхен. — Если хочешь поберечь свои нервы, лучше не задумывайся об этом.

Ханнес вывез две тележки бута, когда Юлиус Грунд наконец сказал:

— Кончай, не хочу я знать, что там еще упрятано в земле.

— Мы знаем, что вы имеете в виду, — сказал Мундт, когда Леа Грунд украсила цветами могилу дяди. Но тогда речь шла не только о патере Файте.

Осенью 1923 года Дортен и Матес провозгласили в Кобленце Временное правительство Рейнской республики. После того как двадцать шестого октября правительство это было признано французским главнокомандующим Тираром, Юлиус Грунд провозгласил Рейнскую республику и в деревне.

В 1932 году Юлиус Грунд через газету «Хохвальд-цайтунг» ответил некоему адвокату, по фамилии Кламрот, нападавшему на него в газете «Фёлькишер Меркур»: «Не надейтесь, что большинство населения выберет своим представителем одного из членов вашей партии. Неужели вы пребываете в заблуждении, будто большинство населения составляют несколько базарных крикунов да марателей булыжной мостовой? Запомните, господин писака, мы вас не боимся, даже если когда-нибудь вы и станете у руля в грядущем третьем рейхе. (Но еще чуточку терпения.) Мы без страха идем по нашему прямому пути, и я не позволю вам диктовать мне, даже если вы будете ежедневно поминать меня в ваших газетенках…»

На выборах в рейхстаг шестого ноября того же года за национал-социалистскую партию было подано 564 голоса, за партию центра Юлиуса Грунда — 863, за социал-демократов — 216, за коммунистов — 132. Почти две трети населения были против нацистов. Полгода спустя, в марте 1933 года, деревня была объявлена образцовой в своем «гау», округе.

Была поздняя осень, один из вечеров особенно хорошо запомнился Ханне. Она сидела у окна, и все, что она видела, было привычным: глубокая долина, за ней вздымающиеся горные кряжи, поросшие темным лесом, и голубой отлив на вершинах самых дальних из них. А над всем этим — перламутровые облака, и посередине — разрыв, сияющий белым светом.

Она помнила, что заходила Лени, попросила хлеба и снова ушла.

Перед нею раскинулась та же земля, что была здесь и столетия назад, только в небе происходило незаметное, медленно свершающееся движение, но уловить его мог лишь тот, кто, так же как она, долго сидел у окна, всматриваясь в разрыв между облаками, цвет которого постепенно менялся от белого к золотому и медно-красному.

У нее не было желания двигаться. Она сидела, день менял свои краски, и в какой-то миг все словно бы ей надоело, она встала и включила свет.