Час новгородской славы

Ехали как-то странно. Сначала по Трубе. Потом зачем-то свернули в Дубошин переулок. Потом продирались каким-то полем, пока не выехали непонятно куда – то ли на Ильина, то ли на Нутную. Филимон пояснил, что так быстрее. Ну, быстрее так быстрее – ему видней. И правда, вскоре приехали.

Постучав в калитку, стражник что-то сказал вышедшей из дома женщине – дородной, русоголовой, с длинной толстой косой. Во дворе, перед домом играли дети, девочка и мальчик – светлоголовые, сероглазые, лет по двенадцати. Проходя мимо, Митря угостил детей специально припасенными пряниками, погладил по головам. Ну, вскорости будет доволен Аттамир-мирза.

Зайдя в избу, Филимон вдруг резко нырнул куда-то в сторону. А вошедший вслед за ним Митря остановился как вкопанный.

Хозяйка избы целилась прямо ему в лоб из здоровенной дуры, походящей на небольшую пушку. Скворчал горящий фитиль.

– Руки в гору и не дури!

– Ну, я тут явно лишний! – сказал сам себе косоротый Максюта, выбежал с крыльца. Он добежал бы и до возка, если б играющий во дворе мальчик весьма ловко не подставил ему подножку. Максюта кубарем покатился к забору, где и был связан невесть откуда взявшимися стражниками.

Вечерело. На колокольне у церкви Федора Стратилата за ручьем зазвонили.

Матоня лениво поднялся с лавки, сунул в рукав кафтана кистень и прихватил на всякий случай широкий нож. Прямо с крыльца вскочил на подведенную кем-то из дворовых лошадь. Нужную улицу нашел быстро. А чего ее искать-то? С Пробойной – на Ильина, потом по Дубошину. Спросил у людей, не погнушался. Подсказали – затем по Трубе, через заросли.

И вот она, Нутная. Третья изба слева. В самом деле, глухое и безлюдное место. Кусты да деревья. Остальные-то дома во-он, далече. А вот и сам Филимон, стражничек. Встречает, лыбится.

Ну, лыбься, лыбься, дурень. Поднимаясь вслед за хозяином на крыльцо, Матоня незаметно вытащил из рукава кистень. Дождался, как вошли в сени. Место хоть и глухое, а мало ли, видит кто. Уж лучше в сенях, надежнее. Примерился, размахнулся…

И – кто-то неведомый нахально вырвал у него кистень прямо на замахе! И этим же кистенем…

Только искры из глаз полетели!

Охнув, Матоня медленно опустился на пол.

– Не окочурится?

– Не должон.

– Нет, вязать надо было, как Олег Иваныч наказывал.

– Ага, свяжи этакого бугаину, попробуй!

Насвистывая веселое, ехал по Большой Московской дороге черноусый возчик. Вез в телеге дубовую бочку, в которой что-то плескалось. Обогнал длинный обоз. Проезжая мимо сада, протянул руку, сорвал с яблони ветку. Свернул на Загородцкую.

– Эй, кочмарь, открывай ворота!

Корчмарь Явдоха выглянул из окна, подозрительно осмотрел бочку.

– Кто таков?

– Купца Якова Меренкина приказчик.

– Что-то не припомню тебя.

– Так я из новых. Ихней тетки родственник.

– Ну, давай тогда, вези бочку к амбару, родственник. Да осторожней ставь, чучело. Гляди, прольешь. Хозяину скажешь: как всегда рассчитаюсь.

Поставив бочку, черноусый приказчик помахал шапкой хозяину и щелкнул вожжами…

Свернув на Московскую, остановился у сада. Осмотревшись, молвил тихонько:

– Можете ехать.

И тут же вырвался из сада таившийся там целый отряд дьяков. С перьями, с бумагами, с книгами. Саранчой налетели на корчму:

– Хозяин ты ли? Налоги за прошлый год уплачены ли? Все? Давай-ка сюда расписки. А что за бочка вон, у амбара? С нее почему не платил? Только что привезли? Ха! Так мы и поверили. С прошлого лета у тебя эту бочку видели! А ну, собирайся. В порубе покумекаешь, стоит ли налоги вовремя платить али нет. Да побыстрее, не мешкай! Ой, паря! Да в бочке-то у тебя перевар! У кого взял? Поди, сам гонишь? Какой еще Яков Меренкин? Спросим и с него. Полезай в телегу.

Прихватив несчастного Явдоху, саранча дьяков исчезла так же быстро, как и появилась. Только один молодой дьяк остался. Описывать имущество. К нему и подошел вернувшийся черноусый приказчик:

– Ну, как прошло?

– Все путем, Фрол Иваныч!

Запыленный, усталый и злой вошел в свои посадничьи палаты Олег Иваныч. Но, завидев черноусого Фрола, помягчел:

– Вижу, хоть вы четко сработали. По лицу твоему догадался. Все?

– Все трое в порубе. Сидят, дожидаются.

– Ну, пойдем, посмотрим. Да, – Олег Иваныч на ходу обернулся к остальным дьякам, – как придет Герозиус-лекарь, пусть тоже в поруб спускается.

В порубе – следственном изоляторе, на первом, нежилом этаже – было довольно прохладно.

Вот повезло сволочам! Все добрые люди от жары парятся, а эти прохлаждаются!

В первой камере «прохлаждался» Митря. Увидев Олега Иваныча, побелел, бухнулся в ноги с воплями о снисхождении. Пытался даже целовать сапоги, привык, верно, в Московии или в Орде.

Олег Иваныч брезгливо отодвинулся:

– Вот тебе бумага, вот перо. Пиши. А уж потом, в зависимости от написанного, будем и разговаривать. Как напишешь, в дверь стукнешь. Не торопись, пиши разборчиво, крупно. Да побольше – бумаги хватит.

…Во второй камере, с Явдохой, пришлось потруднее. Злополучную бочку он яростно отрицал и призывал послухов. В общем-то, был вполне в своем праве. Только не учел повышенную озлобленность Олега Иваныча после нелепой смерти Онфима.

– Значит, так, тварь! Сидящий по соседству с тобой Митря – ты знаешь, кто это такой – сейчас пишет нам об убитом два года назад юноше, твоем приказчике. Помнишь такого? Ты ведь его и убил! Тому и послухи есть.

Страшно закричал Явдоха:

– То не я! То они все, они!

– Они? Так пиши тогда. Будешь писать?

– Буду!

…Хуже всего было в камере третьей. Матоня лишь презрительно скалился и вообще не отвечал ни на какие вопросы. На спасение, видно, надеялся. То ли от московского князя, то ли от Аллаха, пес его знает.

Лязгнула дверь.

– Звал, Олег Иваныч?

Геронтий. Пришел наконец.

– Звал, звал. Вон, видишь, сидит, деятель. Спросим-ка мы его насчет ма-аленьких таких стрелочек да насчет неизвестного африканского яда. И про часовенку на кладбище за болотцем спросим.