Час новгородской славы

Геронтий пристально посмотрел на Матоню, словно узнал вдруг в нем кого-то знакомого:

– Ну-ка, подними глаза, мил человек…

Матоня вздрогнул.

– Вижу, узнал… – в голосе лекаря, всегда таком тихом и приятном, послышалось вдруг шипение змеи.

– М-московский палач… Гер-ронтий… – застучал зубами от страха Матоня.

– Говори же, господине Матоня, говори… – улыбнулся уголком рта Геронтий. – А не то поздно будет. Обо всем рассказывай, не стесняйся!

Матоня сглотнул слюну и лязгнул сковывающей руки цепью.

– Ну, не буду вам мешать. – Олег Иваныч прикрыл за собой дверь.

Выйдя на улицу, поехал к Настене, на Нутную, забрать аркебуз. Весь этот план – с бочкой, с детьми, с Филимоном – Олег Иваныч придумал на всякий случай. И не прогадал – запасной план фактически стал основным. Суть его была примитивно проста. Олег Иваныч просто подставил шильникам то, что их цепляло. Матоне – убийство. Митре – детей, за которых обещаны деньги. Явдохе – утаенный от налогов перевар. Притом усыпил их бдительность собственным отъездом – ведь особо-то не таился. Все, кому надо, увидели.

Просто? Да. Но ведь Олег Иваныч и не рассчитывал на умных – Матоня (скоре всего, с подачи Митри), конечно, напортачил ему, подложив порох в часовню. И когда вошедший Онфим смахнул тлеющий фитиль – прогремел взрыв. Но ведь не Олег Иваныч вошел, не Софья! И не было особой гарантии, что войдут. Хотя если подумать…

Да, и эта еще елочка. Вернее, сосенка с железными иголочками. Наверняка яд. Тот воин, что порвал рукавицу… Еле откачал его сегодня Геронтий. А ранка-то была небольшая, маленькая такая царапина. Да и ту, хорошо еще, прижгли в кузне каленым железом. Зачем эта дурацкая сосна, когда есть порох в часовне? Грубо сработано, грубо. Хотя… Могло быть весьма действенно.

Погруженный в размышления, Олег Иваныч и не заметил, как доехал до Нутной. Над великим городом плыл майский вечер, спокойный, тихий и теплый. Пахло сухой травой, цветущей сиренью и еще чем-то неуловимо летним. На улице играли дети.

Настена, увидев его, улыбнулась. Закинула косу за спину, пригласила в дом.

– Забирай ты, Олег Иваныч, поскорей эту свою аркебузу! А то Ванька мой вокруг нее ходит, как кот вокруг молока, да облизывается. Не дай Боже, пальнет!

– А пусть пальнет! – Олег Иваныч крикнул в окно: – Ванька!

Ванька и нарисовался – белоголовый, сероглазый, с босыми, в цыпках, ногами.

– Хошь пальнуть?

– Хочу, дядя Олег! А куда целиться?

– Погодь. Давай хоть на улицу выйдем. Во-от. Теперь сбегай в дом, тащи лучину. Да горящую, чудо! Во-от. Поджигай фитиль.

– А заряжено, дяденька Олег?

– Заряжено, заряжено! Поджег? Вижу, тлеет. Теперь упирай аркебуз крюком – вон он, внизу, под прикладом – да хоть в эту корягу. Подожди, я и сам возьмусь. Ну, давай теперь – в ту березину. Жми!

Ванька потянул спусковой крючок, и вставленный в курок фитиль плавно ткнулся в затравную полку. Вспыхнул порох и почти тут же оглушительно прозвучал выстрел. С вершины березы слетели листья, а по всему Славенскому концу заливисто залаяли собаки.

Белоголовый Ванька, приемный сын Олексахи, восторженно заорал и самодовольно поставил на приклад босую, в цыпках, ногу.

Глава 9 Ладога – Новгород. Лето 1474 г.

Гроза похожа на взгляд палача,

Ливень похож на нож,

И в каждой пробоине блеск меча,

И в каждой пощечине – дождь.

Константин Кинчев, «Новая кровь»

Стояли белые ночи. Парило. Над озером Нево клубился ночной туман. Тихо шелестели волны. А где-то к югу, в болотах, кричала выпь. Порывы легкого ветра шевелили ветви высоких сосен. Сосны казались черными на фоне светлого неба. Далеко за лесом догорали малиновые остатки зари, а с севера наползала огромная сизая туча. Погромыхивало.

На низком берегу, в дельте Волхова, громоздились полускрытые туманом огромные темные тени, напоминающие скелеты китов. То были строящиеся корабли – быстрокрылые каравеллы, основа будущей морской славы Великого Новгорода. Часть судов уже почти готова – по крайней мере, корпус – их осталось только проконопатить, просмолить да поставить мачты. Леса вокруг хватало. Здесь же, рядом с верфью, лежали на куче опилок заранее приготовленные бревна. Пахло древесной смолой, стружкой и дегтем.

Чуть вдалеке, шагах в пятистах от верфи, располагался небольшой острожек – три избы и часовня, обнесенные новеньким тыном. Рядом с кораблями, у мыса, стоял маленький домик – сторожка с покрытой свежей дранкой крышей и крыльцом в три ступеньки. У крыльца дремал на цепи здоровенный лохматый пес. Пес ворчал во сне, поднимая ухо, прислушивался. Относился к порученному делу серьезно, чего никак нельзя сказать о стороже, дремавшем в домике. Впрочем, и сторож, нанятый ладожский мужик, тоже спал вполуха. Надеялся на пса. Ежели что – залает, проклятый.

Пес вдруг встрепенулся, вскочив, гулко залаял. Выскочил на улицу всклокоченный сторож. А пес все не унимался, лаял, рвался с цепи куда-то к лесу. Сторож не успел ничего понять, как мимо крыльца прошмыгнул быстрый серый клубок. Заяц! Ах, мать ити, жаль лук со стрелами не прихватил! Была бы к обеду дичина. Правду говорят, что их тут тьма, зайцев-то. Ишь, псина-то никак не уймется. Силки, что ли, завтра поставить? А и правда! Попадется зайчишко – все приварок.

Сторож сладко зевнул и, посмотрев для приличия по сторонам, скрылся в сторожке – спать. А и что еще делать-то? Ежели худые какие люди нагрянут с Нева-озера – так на то на той стороне крепость есть. Там уж не проспят, увидят, забьют в колокола, из пушки выстрелят. Да и откуда быть худым-то? Со свеями – они там, на западном берегу, в Кексгольме – вроде мир. Конечно, пошаливают – и те и наши, пограбят иногда друг дружку да пожгут. Но большой войны нет. А худой мир всяко лучше доброй ссоры.

Снова залаял пес, загремел цепью. Видно, многонько тут дичи, правду прежний сторож рассказывал. Впрочем, предупреждал, что посматривать надо – во прошлом месяце несколько кораблишек сгорело, почти готовых. Да не простых лодей, а новоманерных, каравелл трехмачтовых, с парусами в несколько рядов – залюбуешься. Идут ходко – куда там лодьям да коггам. И почти против ветра могут – разными боками-галсами. Вот их-то и пожег неведомо кто. Ведь и не дознались. Рабочие поговаривали, от молнии корабли те сгорели. Грозища в ту ночь была страшная. Сторож тем разговорам верил. Знал, грозы тут такие бывают – не приведи Господи! Вон и сейчас – ух, тучища-то!

А пес все лаял. Сторож аж на голову шапку натянул, уши прикрыв. Потом не выдержал, снова выглянул с крыльца. Ох, мать честная, снова заяц! Ладно, завтра силки поставим.

Ушел с крыльца, боязливо покосившись на тучу, закрыл поплотнее дверь. Того не видел, что совсем рядом, в кустах за большим камнем, сидели двое. Оба неприметные, серые, в армячишках заячьих. Один – высокий, с бороденкой узкой. Второй – покруглее, пониже, бородища лопатой.

Высокий держал в руках большой мешок, на дне которого что-то шевелилось. Он сунул руку в мешок и, словно фокусник, вытащил оттуда… зайца! Развязал веревку, стягивающую лапы. Беги, серый, отвлекай собачку со сторожем.