Час новолуния

— Поцелуй меня в сраку, — сказал Руда. У него не было сил браниться, потому ответное его предложение звучало бесстрастно, перенял тихую Федькину интонацию.

Конечно, она не смутилась, как девица, не тот это был случай, но скверно себя почувствовала, так скверно, что и сказать нечего.

— Хлопцы, вязать давай! — велел Варлам, отстраняя от себя женщин. На голову целовальнику намотали тюрбан тряпок, остался один глаз. И сверкал. Широкая ряшка раздалась под повязкой ещё больше, словно распухла от ядовитого укуса. Воспалённая кожа горела багровым углём, усы, всклокоченная борода, там где натекла и подсохла кровь, слиплись.

Вязать Руду взялись казаки и охотники из толпы. Сначала верёвкой из лыка ему скрутили руки. И сразу пришлось перематывать наново — найденный где-то в грязи гнилой обрывок лопнул. Объявился другой конец, аршина три почернелой лыковой верёвки, на которой спускают в колодезь вёдра. Ещё раз скрутили разбойнику руки, свели спереди и замотали в несколько оборотов. Потом, как скотину, уложили набок и тем же лыком, отрезав кусок, стали мотать ноги.

Руда тяжело дышал. Он догадывался, зачем его повалили и к чему готовят.

А Федькина мысль онемела, Федька отказывалась понимать. Лохматый, из скрученных жгутов узел на запястьях Руды напоминал тюрбан целовальника, тоже сложенный жгутами. Федька не упускала из виду этот узел. Вместе с мыслью онемели чувства, происходящее обволакивало её, ничего не раздражая. Да и саму себя Федька теряла, переставая временами сознавать своё существование в пространстве.

— Кафтан бы снять, загорится, — посоветовал кто-то в толпе.

Отозвался щуплый торопливый малый, который никак не успевал применить себя к делу: дёргал без нужды туго затянутое лыко или хватал Руду за плечи, когда тот не думал сопротивляться:

— Чёрт с ним, с рваньём, — сказал малый весело. — Лохмотья дрянь, и в кабаке не возьмут, на полчарки не хватит.

— Сукно доброе, — возразила смирная пожилая женщина.

— Твоё что ли? — насмешливо заметил кто-то в толпе.

Подыскали подходящую слегу — толстую длинную жердь. Слегу вставили между ног, Руда безучастно позволял себя перекладывать. Руки завели ему назад над головой, так что дерево, а его между тем продвигали, упёрлось в запястья, и мужики стали налегать, чтобы продёрнуть дальше. Но то ли Руда — полуживой, покалеченный — изворачивался, то ли они мешали друг другу, но всё не могли сладить, попасть слегой между рук, зря надсаживались, сбивая в кровь стянутые вместе запястья. Вознеслась брань, крики, мужики злобно пыхтели, придавив Руду; забегая с разных сторон, тяжело топал Варлам, ронял матерные слова и едва находил, где подсунуться, чтобы пнуть сапогом. А когда изловчился — в самый клубок саданул носком, попал по твёрдому — отчётливый сухой стук и всхлип.

Мужики поднимались. Руда обмяк, дерево продёрнули, как хотели, насквозь: между связанными ногами, вдоль спины и через руки. Варлам мог пинать куда пришлось: в живот, в голову, в пах. Руда лежал боком, растянутый на слеге, и при каждом ударе вздрагивал, что дохлая скотина. В голове у него помутилось, беспомощный, в обмороке от боли, от слабости, от потери крови, он протяжно стонал, мало что уже сознавая.

Подняли слегу, приняв её за далеко выступающие концы, Руда провернулся брюхом к земле и провис.

— О нет, нет! — бессмысленно прошептала Федька.

В страстной муке ощущала она раненное плечо Руды, нестерпимо вывернутое. Руда сипел, роняя вперемежку со стонами обрывки проклятий и богохульств; длинная жердь упруго подрагивала, и каждый толчок пронизывал его мукой.

Против пылающего тёмно-красным огнём сруба очертания мужиков и растянутое между ними тело наполнилось тенью, тень истончалась жаром, слега терялась, обозначенная исчезающей чертой, — казалось, Руда завис без опоры. Усилие чужой воли оторвало его от земли, покачиваясь, воздымался он всё выше и выше, пока не поднялся над головами, и здесь исчерпано было усилие, он парил, отторгнутый от земли.

Однако стали Руду опускать — не смогли вздеть на жар — высоко, видишь. Изъеденные огнём головни брёвен светились насквозь, но не рассыпались, стояли стеной по-прежнему, в щелях проглядывало раскалённое нутро. Помешкав, мужики отпрянули вместе с Рудой, опалённые и сами. Они уложили слегу на плечи и пошли в обход, забирая подальше от жара.

Толпа жадно сдвинулась, поволокла, и Федька пошла вместе со всеми, спотыкаясь. Её остервенело пихали, пробиваясь вперёд, её теснили, Федька уступала, не взглянув, пока не оказалась позади сомкнутых спин. Шебуршение, перепалки, ещё пытался кто-то переместиться, но вот напряжённая любострастным волнением толпа замерла, и наступило молчание.

Все поднимались на цыпочки, вытягивали шеи, пару человек сорвались бежать, а иные из бегавших возвращались обратно.

Что-то впереди происходило, доносились стоны Руды.

Два парня с пыхтением тащили бочку. Катить не получалось, несли на руках и возле Федьки бросили стоймя. Вскарабкались на бочку сразу трое, задранные подбородки, лица их озарил свет, полез ещё один, и другие сюда же лезли, жались, цепляясь за стоявших.

Там, впереди, с Рудой что-то делали, там было напряжённое молчание, а здесь не могли угомониться, шипели друг на друга. Потом целой гроздью с бочки сверзились, рухнули с шумом, криком, грохотом. Раздался смех. На задах толпы оглядывались и, предоставляя шалунам копошиться в темноте, снова обращались туда, где происходило главное.

Резаный вопль.

И после короткого промежутка снова — звериный вопль.

Руду положили на угли. Вибрирующий, неимоверно протяжный рёв, не прекращаясь, отзывался в Федьке лихорадкой. Кровавый сгусток пламени лизнул под одеждой, покатился и на бедре сгорел. Новый огонь припал на спину, пламя занялось меж лопаток, Федька передёрнулась и сбросила с себя сгусток жара, но огонь сыпался на неё искрами, вызывая жгучий зуд, лохмотьями шелушилась горячая кожа, разламываясь, ошмётки проскальзывали глубже под рубаху и пекли, куда попадали.

Содрогаясь всем своим существом, Федька сцепила зубы, чтобы не закричать. Порывами накатывались вопли Руды.

В чаду, охваченная пожаром, величайшим напряжением воли, она сохраняла в себе остатки сознания и вопреки пожиравшему её наваждению ясно видела: если не устоит, утратит над собой власть, то пропадёт — сгорит вовсе, дотла. Жар перехватывал дыхание.

— Стойте! — пыталась Федька вскричать, никто не оглянулся. Она корчилась и звериным стоном ревела в голос один с Рудой — никто не слышал. — Стойте! — прохрипела она чудовищным усилием — в спины. И прорвала пелену немоты: — Остановитесь же! Довольно!

Факелом вспыхнула Федька, и только слепые не видели.

Они не видели. Но крик, искажённое Федькино лицо понуждали людей оборачиваться, когда рванулась она к Руде, все раздались.

— Снимите его с огня! — бесновалась Федька.

Руда лежал боком, распятый на дереве. Может быть, его сняли с огня ещё до того, как Федька начала кричать, — жгли его поначалу на испытание, для острастки. Он стонал, прожжённые тряпки на животе дымились. Опустившись на колени, голыми руками Федька принялась обрывать тлеющие лоскутья, то, что осталось от кафтана; щека под щетиной у него покраснела и припухла, и рот он не закрывал, испуская скрежещущие звуки.