Час пробил

За окном затарахтела косилка. «Не буду ничего говорить», — решил Лоу. «Решил молчать, — внутренне торжествовала Элеонора, — такое молчание — признак слабости: все аргументы исчерпаны, и нет больше сил на придумывание новых. Ни сил, ни желания. Я обязательно поеду в Италию, даже если Розалин по твоему наущению откажет в деньгах. Ты даже не подозреваешь, что в похищении Нэнси есть еще одно важное преимущество: если со мной что-нибудь случится, ты позаботишься о девочке, непременно позаботишься, или я ничегошеньки не понимаю в людях, да и в любви».

— Не будем дуться друг на друга, — она прильнула к нему и зашептала: — Знаешь, какое у меня предложение?..

Он почувствовал дрожь: он догадался, какое у нее предложение. И, несмотря на злость, несмотря на очевидную перспективу крушения их отношений, он был согласен на _него — он откликнулся бы даже на смертном одре. Они взялись за руки и молча вышли из комнаты.

ДВЕНАДЦАТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Они лежали тихо-тихо. Каждый знал, что другой не спит, и боялся спугнуть очарование последнего утра на отдыхе, в тысяче километров от их родного города.

Белая простыня на ее груди мерно вздымалась, и Андрей краем глаза видел, как натягивалось и опадало тонкое, невесомое полотно. Утро было розовым и прозрачным. Запахи цветов не вечерние — щемящие и навевающие тоску, а утренние, легкие и пахнущие надеждой, струились над их головами.

Вдруг утро взорвалось грохотом, и к цветочным ароматам примешался посторонний машинный запах, напоминающий о большом забытом городе.

— Надо же! — Наташа вздохнула. — Такое утро — и стричь траву.

Ворвался резкий запах, запершило в горле.

— Будем вставать?

— Будем, — ответила она неуверенно и неохотно.

«Опять не прав», — сознался он себе. Не надо было вставать, надо было найти подходящие слова и ласку, чтобы последнее утро оказалось именно таким, каким она его представляла. А в том, что она точно знает, каким должно быть последнее утро, он не сомневался.

Последнее утро. Море. Оловянное море. Самолет. Сумасшедший Полковник. Элеонора. Харт. Сэр Генри. Компания.

И снова резкий запах обезглавленных сочных стеблей, зеленоватая пена на местах среза. Трава плачет. «Да что это я?» — одергивает он себя.

Она тянется к нему смешно, как маленькая девочка: у нее растрепанные волосы и припухшие веки заспанных глаз, она здорово загорела, а ладони так и остались белыми, губы приоткрыты, и с них вот-вот сорвутся слова…

Знаешь, какое у меня предложение? — смущенно говорит она.

Лихов запахивает простыню, она прячет голову у него на груди и что-то шепчет…

«Люди везде люди, как и трава везде трава, как воздух, как море, как ожидание, дети, смерть… Люди оставались одинаковыми тысячелетиями и только последнюю сотню лет стали разными. Почему? Они по-разному зарабатывают на жизнь? Читают не одно и то же? Видят разные сны или молятся разным богам? Они разные в миллионах проявлений, но одинаковы в одном: они хотят и должны жить. Смешной парень этот режиссер: мы — на пороховой бочке. Тринитротолуол! По пятнадцать тонн на брата! Песенки Беранже. Какую песенку написал бы рано облысевший бард, узнай он, до чего дошли люди, вместо того чтобы проводить время в объятиях Лизетт».

— Ты что?

«Какие у нее большие глаза, с тайной бездонного зрачка, манящего в глубину… Всего двенадцать дней вместе, а такое ощущение…»

— Натуля, Натуля, — Лихов гладит лоб, пальцем касается уха, очерчивает мочку, янтарную от солнца, бьющего в окно, и повторяет: — Натуля…

В дверь стучат яростно, настойчиво. Может, перепутав дни, нагрянула хозяйка? Они прижимаются друг к другу. Кто-то сопит, раздается голос Жанны:

— Последнее утро! Вы что? Совесть есть?! Вставать! Не море — сказка!

Лихов вздыхает.

— Венского леса? — бесполезно сопротивляется он.

— Именно! Венского! — ухает за дверью.

— Тогда придется вставать, — отзывается наконец Наташа весело.

Через минуту Жанна врывается в комнату, и воздух^ ущемленный в правах объемами этой женщины, кубометрами еътлывает через балконную дверь.

Жанна в прекрасном расположении духа:

— Последний день — учиться лень! Пора, не пора, иду со двора, кто за мной стоит, тому три кона водить.

Она тискает Наташу и даже, как кажется Лихову, может пойти на то, чтобы ущипнуть его. Впрочем, вряд ли. Жанна соблюдает дистанцию: помнит, как неважно сложились их отношения в начальный период. Неужели последний день? Впереди северная осень, высокомерное, негреющее солнце, в восемь утра — метро, в половине шестого или позже — метро, а иногда трамвай, последний, вымороженный, гулкий. И так каждый день, в гололед, в пургу и стужу. Если не прервется вдруг командировкой — в зной, сушь или влажную ростепель.

Они идут к морю. Их догоняет режиссер. Он подхватывает обеих женщин под руки и тащит вперед — к теплу, песку, к прохладе с моря, к беззаботности коротких дней отдыха. У него голубая рубашка, узкий таз и хорошо развитая мускулатура рук.

«Вылитый Джоунс внешне, — думает Лихов, — но речевые возможности, конечно, другие. И еще: есть что-то неискреннее в нем, какая-то фальшь в безалаберности, трескотне и взрывах шумного веселья».

Те же лежаки, те же маркизы, те же лодки, те же безымянные спины — и все другое, все приобретает значительность благодаря таинству последнего дня. Последний день — день итогов, день, когда жирная черта прочерчивается под двенадцатью сутками отдыха, неповторимого, потому что в следующем году вам будет уже на год больше, и все будет так, да не так. «Нельзя войти в одну и ту же реку дважды, воистину нельзя, а жаль».

Лихов рассеянно побрякивает в кармане мелочью и вдруг сворачивает к междугородному автомату. Набирает Москву. Начальство, как всегда, на месте, в трубке рокочет привычный бас:

— Приезжай, заждались. Без тебя пусто — смущенный хохоток, — вместе тесно, а врозь… сам понимаешь. Стол твой скучный, голый… Знаешь, у Крымова дочь родилась… Ну да. Он-то рассчитывал на сына. Переживает! Говорит: будь что будет, еще раз попробую. Как только вернешься — я махну… Угу, путевки уже в кармане. Супружница все-та- ки укатала. Вроде и осточертело, а самому выпрыгнуть из беличьего колеса трудно.