Час пробил
Шрифт:
— Мистер Лоу когда-то был хорошим пловцом, ему подарили эту вещичку, — она кивает на зажигалку, — на каких-то соревнованиях в Европе.
Элеонора видит, что девушка силится вспомнить, как называлось то место в Европе, откуда ее хозяин привез спрятанный в золото услужливый язычок пламени.
— Может быть, выпьете кофе? — предлагает Лиззи.
— Выпью, — соглашается Элеонора. Она устала.
Розалин Лоу позвонила в шесть утра, а в одиннадцать
Элеопора уже была в Роктауие, начав с больницы. Потом они сидели в особняке миссис Лоу, в двух-трех кварталах от дома сына. У Розалин мешки под глазами — сегодня ночью ей было плохо, именно тогда, когда случилось несчастье с сыном. В три часа. Вот как чутко материнское сердце. К пей приезжал врач, сделал укол, кажется,
У Розалин Лоу начали лезть вверх брови, она не привыкла к молчанию, любит, когда ее о чем-то просят, умоляют, уламывают, истово уговаривают. Однако величественная миссис Лоу, очевидно, припомнила, что именно она пригласила незнакомую и такую независимую женщину, пригласила, потому что о ней много говорят в последнее время как о талантливом, собранном сыщике, который быстро распутывает, казалось бы, самые безнадежные дела. Миссис Лоу явно не нравилось, что у многообещающего сыщика такие стройные ноги, такие яркие глаза и чувственные губы, ей не нравилась матовая гладкая кожа сыщика и то, как элегантно он сидит в кресле, демонстрируя свои достоинства и как бы подчеркивая отсутствие недостатков.
«Что же делать, если пошли такие талантливые сыщики», — наверное, думала миссис Лоу, с досадой ловя себя на том, что у сыщика именно такие пальцы, о каких всю жизнь мечтала она сама. Наконец, миссис Лоу все же погасила вспыхнувшее раздражение и преувеличенно любезно начала: «Прежде всего простите за столь ранний звонок. Обстоятельства оправдывают… Я — мать! Вы тоже мать? — Слова прозвучали скорее угрожающе, чем вопросительно. На кивок Элеоноры — или потому, что она шевелит своими невыносимо красивыми пальцами? — миссис Лоу поморщилась. — Раз так, вы поймете меня. Единственный сын — и такое несчастье. Я… не очень молода. — Последние слова дались Розалин с видимым усилием. Она вымученно улыбнулась, как бы давая понять Элеоноре, что на самом-то деле она вполне молода п обеим женщинам сей факт совершенно очевиден. — Я вложила все в моего мальчика. Он был нелегким ребенком, и сейчас, несмотря на то, что ему уже за тридцать («За сорок», — безжалостно уточнила про себя Элеонора), он остается для матери тем же розовым созданием, которое путалось в собственных ножках и плакало по любому поводу».
Скорбящая мать несколько переиграла, и Элеонора не могла не отметить излишней плаксивости тона. «Зачем она говорит мне про ножки? Не лучше ли объяснить, почему инсульт, который, к несчастью, но так уж редок, вызвал у нее столь странные подозрения. В конце концов, тысячи и тысячи людей переживают такое, и никому из их близких не приходит в голову звонить ни свет ни заря и приглашать частного детектива».
Миссис Лоу если и не очень доброжелательна, то проницательности ей не занимать: иначе почему же она ответила на невысказанный вопрос? «Мой сын не щадил себя, вел рассеянный образ жизни. У него лабильная психика, легко ранимая натура, он излишне возбудим, и нервы у него ни к черту. Но, согласитесь, в его годы тяжелый инсульт без видимых причин… Вам не кажется странным?»
«Я не знаю медицинских тонкостей. Может быть, сейчас то, о чем вы говорите, уже не удивляет врачей, может быть, такое положение почти норма?» — спросила, в свою очередь, Элеонора. «В том-то и дело, лечащий врач убежден: должен был быть какой-то толчок, внешние обстоятельства. А крик? Вот что удивительно. Дэвид никогда не стал бы кричать без причины, он выдержанный человек. И звонок, около девяти раздался звонок. После чего он просил Лиззи принести выпить и спросил, спущены ли собаки».
Да, миссис Лоу уверенно перечисляла последовательность событий, и Элеонора удивлена, что Лиззи ничего не сказала о звонке и о собаках, которыми интересовался хозяин. Скажем, звонка она могла и не слышать, но вопрос о собаках адресовался именно ей.
Миссис Лоу встала, прошла к трельяжу черного дерева, на мраморной столешнице которого громоздились многочисленные косметические принадлежности таких фирм и такой стоимости, что
Элеонора даже думать не могла о подобной роскоши без чувства собственной неполноценности. Элеонора смотрела на склеротические прожилки, скрытые искусно положенным гримом, их особенно много у крыльев хищного, тонко очерченного носа. Губы миссис Лоу до сих пор красивы — пухлые, влажные, чуть приоткрытые, будто с них вот-вот слетит первое признание в любви. *Элеонора умела не раскрашивать эмоционально свои наблюдения и сейчас не дала бы себе воли, не гляди на нее Розалин глазами торговца, будто она лошадь или, того вернее, стоит голая на невольничьем рынке. «Конечно, мать Лоу не вызывает симпатии. Ну и что? Не мое дело подбивать
баланс ее достоинств и недостатков. Мне нужно разобраться в обстоятельствах: только факты *и никаких настроений».
Миссис Лоу резко повернулась и выдохнула: «А выстрел? Как вы объясните выстрел? Тут уж деваться некуда! Или я не права?»
Да, и выстрел объяснить не просто. Деваться некуда — справедливая оценка ситуации. Когда Лиззи услышала крик, ее на какое-то время сковал ужас; когда же она поборола его и побежала к комнате хозяина, прогремел еще один выстрел и еще. Первое, что. увидела Лиззи, вбежав в комнату, — огромные, с расплескавшимися зрачками глаза Дэвида Лоу и его любимую винтовку «манлихер». Она валялась на полу рядом с кроватью, в комнате пахло пороховыми газами, под потолком на стене чернели пятна, и на полу лежали куски штукатурки. Если бы не выстрел, Элеонора посчитала бы происшедшее чепухой, конечно, трагичной для Лоу чепухой, но для нее, частного детектива, казалось бы, здесь нет предмета расследования. Да, ночью; да, кричавшего человека разбил паралич; да, он не стар, даже, скорее, молод, ну и что? При чем здесь преступление? Но — выстрел! Выстрел!.. Как его объяснить? Чем? Предположим, Лоу был в состоянии аффекта, судорожно сжимал спусковой крючок и палил, не сознавая, что делает. Но, во-первых, сначала раздался крик, а только потом выстрел. Должен же был быть чем-то вызван этот крик. И потом, почему ружье оказалось под рукой Лоу? Он что, не ложился спать без ружья? Смешно!
Элеонора смотрела на опершуюся о трельяж миссис Лоу, в зеркалах отражались еще три Лоу, все три одинаково надменные, но видные в различных ракурсах. Особенно неприятно лицезрение миссис Лоу в профиль: подбородок выдавался вперед, стремясь соединиться с орлиным носом, была видна дряблая кожа шеи, и некрасивая черная мохнатая родинка выглядывала из-за высокого — потому и высокого — белого воротника. Конечно, Элеонора спросила миссис Лоу, имел ли ее сын обыкновение спать с ружьем. Та скривила губы и, не задумываясь, ответила: «Уж простите меня, милочка, если покажусь вам фамильярной, но, по правде, уже лет двадцать, а то и больше, я не в курсе, с какого вида предметами имеет обыкновение спать мой сын».
Элеонора чуть прикусила губу: она никому бы не простила этой «милочки», но вдруг представила, как маленькая Нэнси, взобравшись к ней на колени, заглядывает в глаза, трогательно шепелявя: «Что, мамуся, опять с деньжатами плёха?» Да. Безусловно, Декларация независимости — это прекрасно. Как осуществить ее, эту чертову независимость? Поднявшись, Элеонора сухо сказала то, что только и могла себе позволить: «Постараюсь сделать все, что в моих силах, миссис Лоу. Вы знаете мои условия?» — «Знаю, — миссис Лоу плавной походкой отошла от трельяжа, не забыв бросить взгляд на себя через плечо, — но вы не знаете моих. Они более чем привлекательны, более чем», — с нажимом заметила она.
Так за чашечкой кофе на кухне особняка Дэвида Лоу Элеонора перебирала детали встречи с его матерью. Лиззи застыла у окна, потом шире отворила створки и, не оборачиваясь, сказала:
— Вот и полиция пожаловала.
Элеонора подошла к окну. По выложенной полированными кусками красного гранита дорожке к дому приближались двое. Один, крепкий, мускулистый, в форме, при блестящей медной бляхе и с револьвером, торчащим из незастегнутой кобуры; другой, тучный, массивный и, несмотря на габариты, стремительный, как разъяренный носорог, мужчина в штатском. Тучный огромным платком вытирал шею и лоб: его донимала жара.