Час тишины

Остались ей только дочь, костел, водка да этот вот домик — маленький и развалившийся. И хотя она уже почти отвыкла чего-либо желать, в ее воображении рисовался иногда прекрасный кирпичный дом, куда выйдет замуж Янка и возьмет ее с собой.

Отблески пламени танцевали на почерневших стенах, а она молилась: «О дева Мария, спасительница наша, смилуйся надо мной, убогой, и над этим домом, нет у нас больше ничего, негде приклонить голову».

Она чувствовала, как через окно все больше и больше доносится горячее дыхание пожара.

«Матерь божья, — шептала она прерывисто, — столько просьб моих ты не услышала, мужа ты мне не вернула, оставь мне хотя бы эту избу, больше нет уже у меня ничего, у бедной».

— Мама!

— «Дева святая…» Где ты шаталась так долго?

— Мама! Эвакуация!

— «Помоги… попроси у сына своего, пречистая дева…» Оставляешь меня одну, таскаешься по ночам…

— Мама! — повторила Янка. — Все бегут…

Дочь стояла в дверях, всего минуту назад она выбежала наружу, накинув на рубашку одну только юбку, а на голые плечи простенькую накидку; длинные светлые волосы ее совсем почернели от сажи.

Янка присела на постель.

— Немцы выгоняют людей из домов, — говорила она задыхаясь, — страшно кричат. Пушкарову как стукнули по спине, так она и осталась лежать.

Янка была измучена, напугана и не знала, что делать.

— Ну что же ты сиднем сидишь, как наседка? — крикнула Юрцова.

Она сдернула с постели одеяло и стала быстро запихивать его в большую наволочку.

— «Матерь божья, — шептала она, — и последнее-то у меня отнимаешь! Сжалься над убогой!» Иди, запрягай корову, — приказала она дочери.

Огонь все еще гудел, метался, как напористый, все сметающий ветер, и в его зареве багровели дома, крыши и даже пыль на дороге. Горела уже школа и два дома близ нее: дом учителя Костовчика и дом Врабела.

Корова стояла в пристройке, рядом с домом, одна стена у них была общая, и корова своим теплом согревала ее. Корова уперлась рогами в дверь, и Янке показалось, что в глазах животного застыл ужас.

Янка старалась запрячь корову, но корова упиралась — тяжело, неуклюже готовясь к безумному бегству.

— Погоди, сейчас помогу тебе! — крикнул кто-то через забор.

Она узнала Павла Молнара. В последнее время он часто прохаживался мимо их избы.

— Скорее! — понукала из избы Юрцова. Тут она заметила паренька. — А тебе что здесь надо?

— Ничего. Отец на обходе, наверно, остался в Петровцах.

— Наверно, — допустила она без всякого интереса, потом сообразила: — Можешь к нам принести перину… Ну, как хочешь, — добавила она равнодушно, увидев, что он не двинулся с места.

Павел вошел вслед за ними в избу, чтобы не стоять без дела, — женщинам всегда нужна помощь.

На столе из последних сил чадила лампа. Янка завязывала в скатерть посуду.

— Дай-ка помогу, — предложил Павел.

— Не надо, — она взвалила узел на спину и показала ему головой на чулан, — там у нас повидло, можешь взять, если хочешь.

В чулане была рассыпана гречневая крупа, на полках стояли пустые горшки; старая Юрцова, видно, все уже упаковала, остался только бочонок с повидлом в углу. Он снял крышку, набрал полную горсть сладкой массы, потом снова закрыл бочонок и поставил его себе на плечо.

Где-то поблизости разорвался снаряд, избушку тряхнуло, из окна вывалилось маленькое стекло, столб искр взметнулся над горящим напротив домом.

Павел слышал, как в завывание пламени ворвался крик, кто-то, словно обезумевший, бежал по дороге, а потом снова раздался взрыв и по одной из крыш поползли языки пламени.

Напрягаясь, корова исступленно мычала. «Пошла!» — кричала Юрцова и хлестала кнутом испуганное животное. Она думала теперь только о том, как бы выбраться отсюда, но когда телега со скрипом и дребезжанием все же выкатилась за ворота, она. не смогла не оглянуться назад, чтобы в зареве огня еще раз увидеть бедную избенку — место своей свадьбы и единственного полугодия любви, а потом шестнадцати лет ожидания. Собственно, это и была вся ее жизнь, все, что у нее было. Оглянулась, хлестнула кнутом: «Тащись, чертовка!»

Янка шла за телегой. Она пыталась повязать платок, но пальцы не слушались. Павел Молнар смотрел на ее поднятые руки — они были белые, гладкие и нежные; ему захотелось к ним притронуться.

Мимо проехала телега Байки, за нею две телеги Йожи — за каждой бежал маленький жеребенок; и сразу же появилась телега трактирщика Баняса — тот успел погрузить и бочки с вином, и бутылки с водкой. На самой большой бочке сидела жена Баняса, она вполголоса молилась, космы ее седых волос развевались на ветру.

— Ой, боже, конец света! — крикнула она Юрцовой.

Наконец они выехали из деревни. Вдали в странном сумраке осеннего утра вслед за ними возникали другие повозки, а еще дальше вспыхивали огни выстрелов, воздух дрожал от непрекращающейся орудийной канонады. Только вечером у какого-то грабового лесочка они распрягли усталых животных, мужчины развели низкий костер и стали жарить сало с хлебом и луком. Все медленно жевали и смотрели на восток, где непрестанно рвались к небу то маленькие, то большие огни, и на юг, где в полной темноте скрывалась их деревня.

— «Дева Мария, мать святейшая, дева пречистая…» — Юрцова не могла оторваться от этой темноты; временами ей казалось, что она видит какое-то слабое огненное сияние, но скорей всего это были отблески ее собственного страха.

Она встала от костра, подошла к своей телеге, сняла брезент, бросила его наземь и сказала Павлу:

— Ложись под телегу, хоть сухо будет.

Дочь ее спала на узле перин, не раздеваясь, даже платка не сняв с головы.

Юрцова присела на оглоблю — спать ей не хотелось — и все смотрела, смотрела в темноту, в ту сторону, где стоял ее дом.

Через несколько дней и сюда, наверно, придет война. Она пыталась представить себе, что будет, когда война все же кончится, что изменится, но не могла этого себе представить. Возможно, придет письмо от Матея, или вернется он сам с кучей долларов, сэкономленных за эти шестнадцать лет. Она вздыхала вслух; знала, что это неправда, всего-навсего сказка, которую сама себе рассказывала, когда ей было особенно одиноко. Нет, сожгут они мою избу, и сгорит мое сено — только этого могла она ждать от конца войны. Шли разговоры и о том, что придут русские, отнимут поля, сделают колхозы и оставят человеку только козу да кур. Но такая перспектива ее не пугала, ей казалось, что хуже того, что есть, что в ее жизни уже было, ничего быть не может.