Час волка

– Я зайду за вами, когда будет пора вставать, - сказала она ему.

– Я на это надеюсь, - ответил он, суша волосы.

Он слышал ее шаги, когда она покидала помещение, а когда опустил полотенце, Габи уже не было. Потом он насухо вытер тело, собрал одежду и пошел по коридору, указанному ею. На полу около второго прохода была свеча в бронзовом подсвечнике и коробка спичек, и Майкл задержался, чтобы зажечь фитиль. Он вошел, держа перед собой свечу, в свою комнату, которая оказалась древним помещением с сырыми стенами, в котором проживала только узкая, к его досаде, и выглядевшая неудобной раскладушка, и была металлическая палка в стене, с которой свисали несколько плечиков для одежды. Майкл развесил свою одежду; от нее пахло потом, пылью и выхлопом немецкого танка с примесью паленого мяса. Майкл подумал, что после того, как закончится война, он мог бы подрабатывать на своем чутье, быть может, у изготовителей парфюмерии. Однажды на лондонской улице он нашел белую женскую перчатку и уловил на ней запахи бронзовой цепочки от ключей, чая с лимоном, духов "Шанель", сладкого землянистого благоухания дорогого белого вина, дух испарений от нескольких мужчин, отдаленный намек на аромат застаревшей розы и, конечно, запах резиновых покрышек "Данлоп", которые проехали по перчатке, лежавшей на дороге. Накопив с годами опыт, он понял, что для него обоняние - такое же мощное чувство, как и зрение. Его способность была, конечно, еще сильнее, когда он проходил через превращение, но многое от нее входило и в его жизнь как человека.

Майкл расправил на раскладушке одеяло и лег на нее. Перекладина впилась ему в спину, но ему приходилось спать и на более острых вещах. Он примостился под одеялом, а потом задул свечу и лег головой на подушку, набитую гусиным пухом. Тело его устало, но разум бодрствовал, как зверь, мечущийся за решеткой. Он уставился во тьму и вслушивался в звуки медленно капавшей с потолка воды.

Ваша битва - она где-то внутри, сказала Габи. Да?

Да, - подумал Майкл. И к нему вновь пришло то, над чем он размышлял каждый день и каждую ночь, с тех пор, как был ребенком в российском лесу: Я не человек. Я не животное. Кто я?

Ликантроп. Слово, пущенное психиатром, который изучал буйных пациентов в палатах умалишенных, глаза которых застывали при свете полной луны. У крестьян России, Румынии, Германии, Австрии, Венгрии, Югославии, Испании и Греции для таких были разные названия, но все они сводились к одному смыслу: оборотень.

Не человек. Не животное, - думал Майкл. Тогда кто же я в глазах Божьих?

О, здесь в гуще мыслей был еще один образ. Часто Майкл представлял себе Бога как громадного белого волка, скачущего по заснеженной равнине под небесами, излучающими звездный свет, и глаза Божьи были золотистыми и очень ясными, а белые клыки Божьи были очень, очень острыми. Бог мог чуять ложь и измену сквозь небесный свод и вырывал сердца у неверных и съедал их, истекающими кровью. И нельзя было скрыться от холодной справедливости Бога, Короля Волков.

Но как тогда человеческий Бог относился к ликантропу? Как к смертельно вредному или как к чуду? Майкл конечно, мог только рассуждать, но он одно знал твердо: очень редко бывало так, что ему не хотелось бы стать на всю жизнь зверем и бегать свободным и диким в зеленых просторах Божьих. Две ноги были для него оковами, четыре ноги позволяли ему летать.

Теперь пора было спать, набираться сил к предстоящему утру и работе. Многое предстоит узнать, многого надо опасаться. Париж был красивым капканом с зазубренными челюстями, который мог переломить и человеческую и волчью шею с одинаковой легкостью. Майкл закрыл глаза, переходя от наружной тьмы к внутренней. Он слушал, как капает вода - кап... кап... кап... Он набрал до предела полные легкие воздуха, тихо выпустил его и отключился от этого мира.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРЕВРАЩЕНИЕ

1

Он сел и прислушался к тому, как вода капает со стен из древних камней. Зрение его застилали дремота и дурманящая лихорадка, но посреди помещения тлел небольшой костер из сосновых веток, и при его красноватом свете Михаил увидел фигуру стоявшего над ним человека. Он сказал первое, что пришло ему в голову: - Папа?

– Я тебе не отец, мальчик.
– Это был голос Виктора, говорившего с оттенком скрытого раздражения.
– Ты меня так больше не называй.

– Мой... папа, - Михаил моргнул, стараясь вглядеться. Над ним возвышался Виктор, одетый в оленью шкуру с воротником из белого зайца, его седая борода спускалась на грудь.
– Где... моя мама!

– Мертва. Все они мертвы. Ты об этом и сам знаешь; почему же ты упрямишься, зовешь духов?

Мальчик прижал руку к лицу. Он обливался потом, но внутри у него все было ледяным, будто снаружи его тела был июль, а в крови - январь. Суставы его ломило, будто тупым топором перерубали ствол из железного дуба.

Где я нахожусь?
– думал он.
– Папа, мама, сестра... где они?

К нему стали возвращаться из потускневшей памяти: пикник, выстрелы на поляне, тела, лежащие на обрызганной красным траве. И люди, гнавшиеся за ним, стук копыт, следующий за подростком по пятам. Волки. Волки. Тут его сознание затуманивалось, и воспоминания убегали, как дети от кладбища. Но глубоко внутри своего сознания он знал, где находится - в лабиринтах белого дворца, - и знал, что человек, стоявший перед ним, словно король варваров, был и более, и менее, чем человек.

– Ты с нами уже шесть дней, - сказал Виктор.
– Ты ничего не ешь, даже ягоды. Ты хочешь умереть?

– Я хочу домой, - ответил Михаил слабым голосом.
– Я хочу к маме и папе.

– Теперь твой дом здесь, - сказал Виктор.

Кто-то яростно закашлялся, и Виктор глянул своими пронзительными янтарными глазами туда, где, укрытая одеждами, лежала фигура Андрея. Кашель перешел в задыхающийся хрип, и тело Андрея выгнулось.

Когда звуки, порождаемые смертельной болезнью, затихли, Виктор обернулся к мальчику.

– Слушай меня, - приказал он и уселся перед Михаилом на корточках. Ты скоро заболеешь. Очень скоро. Тебе понадобятся все силы, если хочешь после этого выжить.

Михаил держался за живот, который вздулся и горел.
– Я и теперь болен.

– Это еще что, будет гораздо хуже.
– Глаза Виктора светились в красноватом свете как бронзовые монеты.
– Ты - тощий доходяга, резюмировал он.
– Разве твои родители не кормили тебя мясом?

Он не ожидал ответа, а схватил Михаила за подбородок искривленными пальцами и задрал лицо мальчика повыше, чтобы на него попало больше света от костра.

– Бледный, как молоко, - сказал Виктор.
– Ты не сможешь выдержать! Это уж точно.

– Выдержать что, сударь?

– Выдержать превращение. Ту болезнь, которая приближается к тебе. Виктор отпустил его подбородок.
– Тогда можешь не есть. К чему понапрасну переводить вкусную еду? Тебе ведь и так конец, верно?

– Я не знаю, сударь, - сознался Михаил и вздрогнул от холода, пронизавшего его до костей.

– Зато я знаю. Я научился отличать сильные тростинки от слабых. В нашем саду слабых полно.
– Виктор показал наружу, в сторону от помещения, и на Андрея накатился еще один приступ кашля.
– Все мы рождаемся слабыми, - сказал Виктор мальчику.
– Нам приходится учиться, как стать сильными, иначе мы гибнем. Это - элементарные факты жизни и смерти.

Михаил обессилел. Он подумал про тряпку на палке, которой, он однажды видел, Дмитрий мыл экипаж, и почувствовал себя таким же, похожим на эту швабру. Он опять лег на подстилку из травы и соснового лапника.

– Мальчик?
– сказал Виктор.
– Ты что-нибудь понимаешь в том, что с тобой происходит?

– Нет, сударь.
– Михаил закрыл глаза и крепко зажмурил их. Лицо у него было как будто сделано из расплавленного свечного воска, в который он, бывало, опускал палец и смотрел, как он застывает.