Чаша и Крест

Я покачал головой.

— Гвендор очень упрямый. Я не знаю, что с ним сегодня случилось, но если он принял какое-то решение, это навсегда.

— Сауюм, — сказала Рандалин на орденском языке, легко прижимая коленями бока лошади. — Посмотрим, Торстейн.

Я вошел в кабинет с твердым намерением поговорить серьезно. Камин почти догорел, но шторы были отдернуты, вернув нормальное освещение. Гвендор стоял у окна и не отрываясь смотрел на дорогу, ведущую от орденского дома.

Я откашлялся, пытаясь привлечь к себе внимание.

— Скажите, что с вами произошло? Зачем все эти эффекты? — Я обвел кабинет руками. — Вы что, хотели ее напугать? Так она прошла примерно столько же сражений, как и мы с вами. Если вы не хотите мира с Чашей, то никто же не настаивает. Зачем было тогда с ней встречаться, да еще намеренно унижать? Вы думаете, Скильвинг обрадуется, когда узнает, как вы прошлись ногами по гордости его воспитанницы, или кем она ему приходится? Вы серьезно надеетесь, что он пришлет другого переговорщика? Гвендор! Я вообще-то с вами говорю! Я вас совсем не понимаю!

— Мне было нужно добиться, чтобы она уехала, — ровным тоном сказал Гвендор, не поворачиваясь.

— Зачем? Конечно, они будут с нами соперничать, затевать какие-то торговые союзы, но им никогда не достигнуть нашего положения в Круахане. Они всегда будут слабее. А таким поведением вы их только разозлите.

Гвендор неожиданно обернулся, и я невольно схватился за дверную притолоку. Я гораздо чаще, чем кто-либо другой в нашем Ордене, видел его страдающим от ран, истекающим кровью, бредящим в лихорадке, но никогда еще я не видел на его лице такого выражения боли и тоски.

— Она моя жена, — сказал Гвендор все тем же ровным голосом, который совсем не сочетался с лицом.

— Что?

Сначала мне показалось, что я ослышался. Потом комната временно закачалась у меня под ногами, и я срочно сел в кресло у камина.

— Восемь лет назад мы встретились в Круахане. Ее девичье имя Женевьева де Ламорак. Морган приказал казнить ее отца и уничтожить всю ее семью, а она сама ему слишком понравилась, и он решил ее использовать для других целей. Я пытался помочь ей бежать из Круахана. Потом… это длинная история. В общем, мы поженились в маленькой придорожной часовне, в очередной раз скрываясь от погони. Потом еще три дня мы скакали бок о бок в сторону Валлены. На четвертый день нас догнали.

— И что было потом?

— Гвардейцев в отряде было не менее тридцати. Я помню, что когда меня уже связанного и почти без сознания бросили на лошадь, я все еще пытался найти шпагу. Меня отвезли в Рудрайг. — Он прикрыл глаза. — Где господин Морган постарался выместить на мне свое поражение в любви. Правда, у него было еще несколько поводов, но это уже неважно. Что стало с ней, я не знал. Пока два года назад не увидел ее сходящей с корабля в Ташире. В костюме Ордена Чаши и со знаками магистра.

Я потряс головой, словно надеясь, что все расшатавшиеся мысли встанут таким образом на место.

— Подождите… Гвендор… я ничего не понимаю. Зачем вы ее прогнали? Вы не хотите ее видеть?

— Торстейн, — Гвендор снова отвернулся к окну, так что мне был виден только его профиль и один все так же полуприкрытый глаз, — у меня в жизни было время, когда я думал, что никогда больше не свяжу себя с женщиной. Потом я встретил ее… она была так непохожа на остальных. Она была словно яркий факел, и куда бы она ни шла, все невольно оборачивались к ней, и на нее хотелось смотреть постоянно, словно черпая в этом уверенность. Вначале мне казалось, что я просто хочу уберечь ее, чтобы этот факел не задуло ветром. Потом я почувствовал, что вряд ли смогу жить, не видя каждое утро ее лица. Но даже в тот момент, когда она подняла на меня глаза в той часовне, где мы обвенчались, и когда я поцеловал ее, понимая, что это навсегда, даже тогда — слышите, Торстейн? — я не любил ее так, как люблю сейчас.

— Кто-то из нас определенно сошел с ума, — сказал я потрясенно. — И я уверен, что у меня лично все в порядке. Давайте еще раз сначала. Вы женаты уже восемь лет. Вы думали, что она погибла. Потом узнаете, что жива. Вы ее любите. И вы устраиваете перед ней какой-то странный спектакль, показываете ей на дверь и делаете все возможное, чтобы она уехала, и вы больше никогда не увиделись.

— Интересно, а как поступили бы вы на моем месте? — Гвендор резко повернулся, — вы бы пришли к ней и сказали: "Дорогая, я так счастлив, что мы с вами снова обрели друг друга. Это ведь не беда, что блестящий молодой красавец, за которого вы когда-то выходили замуж, превратился в покрытого шрамами калеку, на котором почти нет живого места? Не беда, что женщины в ужасе шарахаются от его лица, что его часто мучает боль от старых ран, что вам придется постоянно ему прислуживать, потому что он ничего не в состоянии делать правой рукой? Это все неважно, потому что для истинной любви не существует преград", — он задохнулся, дойдя до предела в своем сарказме. — Ваш священный долг — до конца дней быть привязанной к этому уроду и каждый раз притворно улыбаться, глядя ему в лицо, чтобы скрыть свое отвращение.

— Вы преувеличиваете, — сказал я с оттенком легкой неуверенности. — Потом, я действительно считаю, что для истинной любви преград не существует.

— Это вы расписывайте в своих хрониках, Торстейн. А в жизни — посмотрите на этих двух смазливых мальчиков рядом с ней, и все поймете.

— Я с ними встречался, — пробормотал я, — и мне показалось, что она вовсе не… Ну, они-то, конечно, хотели бы… но она не совсем… в общем, что она к ним относится не так, как если бы…

— Послушайте, Торстейн, — Гвендор перебил меня, не слушая, — я не могу вам точно сказать, что такое истинная любовь, о которой пишут баллады и хроники. Я знаю одно — я хочу, чтобы она была счастлива и спокойна, пусть даже рядом с одним из этих мальчиков, или с обоими сразу, или с кем-то еще, кого она выберет и захочет. И я не допущу, чтобы рядом с ней появилась мрачная искалеченная тень из прошлого и нарушила это спокойствие. Сегодня она смотрела на меня с презрением и ужасом — я вполне могу это вынести. В тот момент, когда она посмотрит на меня с жалостью и будет пытаться изобразить на лице бодрую улыбку — я воткну в землю рукоять своей шпаги и брошусь на нее, хотя терпеть не могу истерики. Вы поняли меня?

— Нет, — сказал я искренне. — Я вас совсем не понимаю.

— Хорошо, я постараюсь выразиться по-другому. Я считаю вас своим другом, Торстейн. На данный момент о том, кто она мне на самом деле, знаете только вы. Если она вдруг узнает что-либо, будет несложно догадаться, откуда.

— Я обещаю, что ничего ей не скажу, — пробормотал я хмуро. — Я могу произнести любую клятву, чтобы вы успокоились, Гвендор. Но мне кажется, что вы совершаете самую большую ошибку в своей жизни.

— Моя жизнь сама по себе представляет довольно серьезную ошибку, — заметил Гвендор, подходя к камину и вытряхивая в него свою трубку. Он снова слегка усмехался обычной половинчатой усмешкой, словно пять минут назад у него не было искаженного от горя и тоски лица. — Тем более надо как следует подумать, прежде чем заставлять других ее разделить. Вам не кажется, Торстейн?

Все последующие дни в Круахане прошли под знаком подготовки к Большому летнему балу. Нас, конечно, мало интересовали светские развлечения, но Гвендор довольно быстро собрался и уехал обратно в орденскую резиденцию в городе, а нам ничего больше не оставалось, как последовать за ним. Впрочем, глядя каждое утро в его преувеличенно безмятежное лицо, с которым он спускался к завтраку, я прекрасно понимал, что нашему спокойному лету пришел конец.